*
http://idvm.chat.ru/texts/bibe/duncan-irma-russkie-dni.htm#begin
http://idvm.freevar.com/texts/bibe/duncan-irma-russkie-dni.htm
http://idvm.narod.ru/books/3064.jpg
. Ирма Дункан, Аллан Росс Макдугалл. И. Дункан, А. Р. Макдугалл. Русские дни Айседоры Дункан и ее последние годы во Франции. Перевод с английского, вступительная статья, комментарий Г. Г. Лахути. М. "Московский рабочий". 1995. : Пер. с англ. / И. Дункан, А. Р. Макдугалл. - М. : Моск. рабочий, 1995. - 271 с. - ISBN 5-239-01848-0; ISBN: 5-239-01848-0, 978-5-239-01848-4.
*
Айседора Дункан в России
Глава I (стр. 21)
Когда Айседора Дункан ступила на борт парохода “Балтаник” 12 июля 1921 года, чтобы со своей ученицей совершить плавание в Советскую Россию, многие её друзья и поклонники решили, что она лишилась рассудка. Но для тех, кто действительно её знал, в идее танцовщицы не было ничего особенно странного. Они не считали это сумасбродством: ведь она всегда любила Россию и русских, которые понимали её искусство, как немногие. Прежде всего, они знали, что сердцем она, как и все настоящие художники, нонконформист и революционер.
Глава XXI (стр. 117)
Субботним вечером 13 января 1923 года и вечером в понедельник Айседора Дункан дала два последних своих представления в Нью-Йорке. Затем, в конце месяца, утомленная ведущейся против нее кампанией в печати, обеспокоенная состоянием душевного и физического здоровья своего мужа, которого его достойный сожаления опыт с контрабандным спиртным отнюдь не улучшил, издержавшаяся до необходимости взять деньги для оплаты проезда в долг у Лоэнгрина, она отплыла в сопровождении Есенина и Жанны, своей верной горничной. Она избрала так называемый сухогруз, пароход «Джордж Вашингтон», и перед тем, как он отчалил, она еще раз высказала свои мысли собравшимся репортерам:
- На самом деле мне не следовало бы говорить ни слова вам, газетчикам. Вы следили за ходом моего турне, в котором я так надеялась заработать достаточно денег, чтобы послать моим голодающим детям в Москву. Вместо того чтобы получить деньги, мне пришлось занять их у друзей.
Ваши газеты посвящали целые страницы деталям моей частной жизни во время турне; что я ела, что пила, с кем общалась, но никогда ни слова о моем искусстве. Материализм — проклятие Америки. Последний раз вы видите меня в Америке. Лучше я буду жить в России на черном хлебе и водке, чем здесь в лучших отелях. Вы ничего не знаете о любви, пище духовной и об искусстве.
Россия свободна. Здесь люди не знают, что это такое. Свобода здесь? Тьфу! Ваша капиталистическая пресса погубила мое турне, потому что я приехала сюда научить людей тому, что свобода действительно есть. Вы — народ, который не хочет искусства. Когда я приехала сюда дать вам настоящее искусство, меня загнали на Эллис-Айленд. Любого здесь, кто высказывает свое мнение, правительство отдает под суд, но они не могут удержать никого от пьянства!
Что касается «сухого закона», как они это называют, то для меня нет запретных областей. Некоторые из спиртных напитков, которые я здесь пила, могли бы убить слона. Это могло убить и меня, если бы я осталась здесь подольше. Так что это, возможно, и к лучшему, что я возвращаюсь в Москву.
Если бы я приехала в эту страну как иностранный финансист, чтобы одолжить денег, мне был бы оказан прекрасный прием. Но так как я приехала сюда всего лишь как известная артистка, то меня и послали на Эллис-Айленд, как опасную личность. Я не анархистка и не большевичка. Мой муж и я — мы революционеры. Все гении, достойные так называться, таковы. Каждый артист сегодня должен быть таков, если хочет оставить след в мире.
Итак, прощай, Америка! Я никогда больше не увижу ее.
В течение четырех месяцев, что Айседора провела в Америке, ее имя почти не сходило с первых страниц газет. Помимо ее высказываний и интервью, процитированных в предыдущих главах, было и много других, печатавшихся и перепечатывавшихся, с редакционными комментариями или без оных, во всех газетах страны, вплоть до небольших еженедельников «зернового пояса». Мы попытались выбрать из различных газетных вырезок, привезенных танцовщицей назад в Москву (там были целые чемоданы газетных вырезок об американском турне), некоторые фрагменты ее интервью.
«Искусство превыше всех правительств».
«В моем искусстве нет
ничего нового, потому что я танцую, как ребенок. Никто, кажется, так и не понял,
но я все же пытаюсь побудить мир понять, как я это делаю. У меня есть идея, с
которой я была рождена, и моя идея есть идея жизни».
«Все великие люди
никогда не понимают и не осознают, что они достигли солидного возраста. Не
думаю, что и я до конца пойму, когда это время придет».
«Многие
пытались имитировать мой танец на сцене, но, хотя они могут использовать такие
же движения рук и ног, они не дают им душевного наполнения».
«Мое
искусство есть выражение жизни. Я танцую воображением и духом, не телом. Когда
мое тело движется, это потому, что мой дух движет им».
«Я ненавижу
танец. Я — выразитель красоты. Я пользуюсь своим телом как медиум, как писатель
пользуется словами. Не называйте меня танцовщицей».
«Вещь, которая
интересует меня больше всего на свете, это обучение детей. Все проблемы можно
разрешить, если начинаешь с детей».
«Я верю, как и Жан-Жак Руссо, что
нет необходимости слишком беспокоиться об умственном развитии ребенка в первые
двенадцать лет его жизни. В этот период надо предлагать ему поэзию, музыку,
танец, а не книжное учение. Духовного опыта хватит на всю жизнь».
«Я
хочу основать школу танца в Америке. При помощи музыки и танца я хочу готовить
детей к жизни. Я не хочу готовить их для сцены. Я не люблю Детей на сцене — хотя
лучше пусть они будут там, чем на улице».
«Ненавижу милостыню. Богатые
мужчины заставляют женщин слепнуть на потогонных работах,
а потом делают
дарственные глазным больницам!»
«Люди в этой стране психически не в
порядке. Они уверены, что они лучшие во всем. А мы обязаны России весьма многим
в нашей музыке, литературе и культуре».
«Я сейчас русская. Я родилась в
Америке. И если я «красная», как они говорят, тогда те, кто суетятся столь
деловито, чтобы извлечь побольше алкоголя из вина, красоты — из театра и
удовольствий — из жизни, они — серые».
«Америка такая болтунья. Они
болтают обо мне. Они копируют мой танец, но не понимают его. Я исповедую свободу
духа через свободу тела: для женщин, например, освобождение из тюрьмы корсета к
свободной, ниспадающей тунике, вроде этой».
«На днях вечером я пошла на
музыкальную комедию. Все смеялись. А я плакала. Ущерб, по мне, был ужасен. Жутко
было видеть красивых юных девушек, выходящих на сцену, чтобы произносить
бессмысленные слова и производить бессмысленные жесты, в то время как их можно
было бы научить быть цветом нашей страны».
«Нет лучшего способа дать
счастье сердцам детей, чем учить их танцу».
«Ужасно, что мы привыкли
считать зрелый возраст чем-то, что нужно скрывать. Женщины, если хотите, могут
доказать власть духа над материей».
«Возраст — это только
самогипноз».
«Нельзя подчинять все жизненные планы или принципы браку.
Жизнь идет своим чередом, и надо жить каждый день. Я против брака. Я верю в
эмансипацию женщин».
«Многие, очевидно, полагают, что жизнь есть
совокупность чрезвычайно скучных привычек, которые они называют добродетелями. Я
не верю в смысл навешивания цепей и висячих замков на жизнь. Жизнь — это опыт,
это приключение. Это экспрессия. Большинство американцев находится под гипнозом
неправильных представлений о жизни, принесенных в эту страну пуританами».
Глава XXII (стр. 120)
«Если сомневаешься, где остановиться,— гласил один из любимых афоризмов Айседоры,— всегда иди в лучший отель». Прибыв в Париж с тем, что осталось от суммы, взятой взаймы у Л., она и Есенин отправились прямиком в отель «Крийон». Дом на улице деля-Помп был сдан на шесть месяцев одной американке, так что не было возможности въехать туда, по крайней мере, еще месяц.
Возвращение в Париж, в Европу,— это было уже слишком для Есенина. Он сразу же попытался утопить все свои воспоминания об Америке в вине, или, скорее, в водке. Но алкоголь, поглощаемый с его славянской неумеренностью, вместо того чтобы приносить забвение, пробуждал всех его демонов. Подобно маньяку, он ворвался однажды ночью в свою спальню в отеле «Крийон» и сокрушил вдребезги все зеркала, рамы и двери. С трудом он был усмирен полицией и доставлен в ближайший участок.
С каким ликованием американские газеты в Париже ухватились за эту
сенсационную новость! Как они изощрялись в фантастических подробностях! Но
Айседора выступила как преданная защитница своего мужа. И, поскольку во Франции
имеется закон, дающий любому, чье имя было упомянуто в газете или журнале, право
ответить в любой форме, с условием последующего опубликования ответа на том же
месте и тем же шрифтом, что и в оспариваемой статье или заявлении, то Айседора
написала в американские газеты, издаваемые в Париже, «Трибюн» и «Геральд».
Далее она написала письмо в парижское издание «Нью-Йорк
Геральд»:
«Дорогие сэры,
Я обращаюсь к закону и прошу вас исправить некоторые ошибки в статье, напечатанной на первой странице в «Нью-Йорк Геральд» вчера, 16 февраля.
Вы утверждаете, что мой муж Сергей Александрович Есенин вернулся в наш
номер в отеле «Крийон» и затем, перебив все в номере, швырял предметами в
туалетный столик и в меня. Это неправда, как может подтвердить ночной портье в
«Крийоне». Я вышла из отеля сразу же
после прихода Есенина в сопровождении
моей подруги мадам Говард Перч с тем, чтобы позвать для оказания помощи Есенину
доктора Жюля Маркуса. Припадки бешенства которыми страдает Есенин, обусловлены
не одним лишь алкоголем, но частично являются результатом контузии, полученной
во время войны; ужасные лишения и страдания во время революции привели к
нынешнему обострению; вдобавок случилось заражение крови, вызванное
употреблением подпольного виски в Америке,— о чем у меня есть документ, выданный
знаменитым врачом из Нью-Йорка, который лечил Есенина во время нескольких
подобных обострений в этом городе и который предупреждал меня о необходимости в
случае рецидивов немедленно вызывать врача.
Есенин — одна из многих жертв
американского «сухого закона», о которых сообщается ежедневно,— случаи смерти,
потери зрения или рассудка.
Когда мадам Перч и я вернулись в «Крийон» с доктором Маркусом, Есенина
уже увели из отеля. Я пишу это из чувства справедливости по отношению к Есенину,
в адрес которого вы дважды допустили ложные утверждения, с тем, чтобы уязвить
меня. Я знаю, что в обычаях американской журналистики делать посмешище из чужих
бед и несчастий, но поистине молодой поэт, который с восемнадцати лет знал
только ужасы войны, революции и голода, заслуживает скорее слез, нежели
насмешек. Я думаю, все матери согласятся со мной. Сергей Есенин — большой поэт и
в своем нормальном состоянии прекраснейший человек, обожаемый всеми своими
друзьями. Как сказал мне о нем Горький, «со времен Гоголя и Пушкина у нас не
было такого великого поэта, как Есенин. Увы, Гоголь скончался душевнобольным, и
Пушкин был убит в молодом возрасте; судьбы поэтов отмечены печатью трагедии».
Во время нашего прошлого пребывания в Париже Есенин и я
обедали с мадам Сесиль Сорель и многими другими друзьями, где обилие хороших
французских вин лишь вызвало у Есенина хорошее настроение. Он восхищался Парижем
и любил его, и часто восклицал: «Как прекрасно! Вот настоящая культура. Здесь
все - красота!»
Можете себе представить, до какой степени случившееся опечалило и расстроило меня. Я вывезла Есенина из России, где условия его жизни были чудовищно трудными, чтобы сохранить его гений для мира. Он возвращается в Россию, чтобы сохранить свой рассудок, и я знаю, что многие сердца по всему миру будут молиться со мной, чтобы этот великий и наделенный богатым воображением поэт был бы спасен для своих будущих творений, исполненных Красоты, в которой мир столь нуждается.
Искренне, Айседора Дункан.
P.S. Между прочим, поскольку имя Джорджа Вашингтона является в Америке символом правдивости, почему вы утверждаете неправду, что на этом судне нельзя было достать виски? Есенин получал столько же низкопробного виски на этом судне, сколько он имел в любом другом месте в Америке, в каждом городе, куда бы мы ни попадали, постоянно доставлявшегося ему сотнями продавцов этой отравы.
Да здравствует правда!
Да здравствует французское благоразумие!
И хорошие вина Франции!
А. Д.».
Из «Крийона», где управляющий с холодной вежливостью объявил ей, что
присутствие ее печально известного спутника является нежелательным, Айседора и
ее подруга миссис Перч перебрались в «Рейнский отель». Затем с помощью
нескольких влиятельных друзей им удалось вырвать буйного и несчастного поэта из
лап полиции. Освободив Есенина, Айседора решила скрыться от надоедливых
репортеров, уехав с ним в Версаль и остановившись там в отеле «Трианон». Но
американских газетчиков с их острым нюхом было не так легко сбить со следа, и их
газеты все продолжали заполнять свои страницы возней вокруг танцовщицы и ее
мужа.
Наконец было решено, что Есенину лучше вернуться в Россию, чем
подвергаться риску попасть в непотребном виде во французскую полицию, которая
была не слишком склонна видеть в русском буяне поэта или гражданина. Жанну,
горничную, которая кое-как говорила по-русски, отрядили присмотреть за поэтом во
время его поездки. С бумагами, выправленными с помощью верных и влиятельных
друзей Айседоры, они проехали из Франции в Германию, и, оставив поэта его
соотечественникам в Берлине, Жанна вернулась к своей хозяйке.
Вернувшись вновь на улицу де-ля-Помп, Айседора задумалась о своем
будущем. Она хотела выступать но было трудно найти импресарио. Ее секретарь Джо
Милуорд и ее брат Рэймонд решили устроить два представления с оркестром в
«Трокадеро». Но без хорошей организации даже магического имени Айседоры Дункан
было недостаточно, чтобы заполнить огромную сцену знаменитого зала. Поэтому эти
два представления, хотя и принесли, словно отзываясь на молитву Айседоры, деньги
для голодающих детей России, все же дали недостаточно для того, чтобы продолжать
выступления.
Остроумный парижский хроникер
Мишель-Жорж-Мишель, описывая первый вечер в «Трокадеро»,
сказал:
«Наша гениальная и тем не менее очаровательная
Айседора, по своему обыкновению, произнесла изумительную речь в конце своего
вечера танца в «Трокадеро».
Она расхаживала по самой кромке сцены, полностью усыпанной цветами. Позади нее стоял Ван Дон-ген, в то время как слева был Ш. Раппапорт, а справа стоял ее брат Рэймонд...
— Мои двадцатилетние друзья... Подойдите ближе, посмотрите на меня. Я хочу сказать вам две вещи. Во-первых, пишут, что я большевичка... Что, у меня вид большевички?
— Нет! Нет!
— Но я из Москвы, где я тщетно разыскивала большевиков. Я встречала их в Париже, в Нью-Йорке... Но в Москве я не встретила ни единого большевика. Но я увидела много маленьких детей, умирающих с голоду. Дайте мне немного денег для голодающих детей Москвы, которые ничего не знают о политике...
Банкноты сыплются на сцену, как до того сыпались розовые лепестки.
— Спасибо, спасибо... А теперь я скажу вам вторую вещь: я не знаю, как танцевать; вообще не знаю. По крайней мере, я не знаю, знаю ли я, как танцевать. Положите свои руки, как я это делаю, на ваше сердце прислушайтесь к вашей душе, и все вы будете знать, как танцевать, так же хорошо, как я или мои ученики - Это — настоящая революция. Пусть люди положат руки таким образом на свои сердца, и, слушая свой души, они узнают, как себя вести...
- Браво! Браво!
- Для революции не надо быть политиком. Когда я была маленьким ребенком, я мечтала разрушить суть буржуазного порядка вещей и построить ее заново. Вы понимаете? Я была первой коммунисткой. А теперь...
Раппапорт пристально уставился из-за очков на бороду Ван Донгена и произнес своим голосом гнома:
— Если она будет продолжать разглагольствовать о социологии, я начну
танцевать...»
Вот еще одна история, рассказанная Айседорой об этом периоде,
которая приподнимает завесу и показывает нам кусочек ее жизни.
В один прекрасный день, едва начало смеркаться, один из ее старых друзей, Дужй, зашел к ней на улицу де-ля-Помп. Он нашел ее там с Есениным, который вернулся из Берлина. Поэт, по-видимому, был в отличном настроении и ежедневно позировал своему другу, выдающемуся русскому художнику Борису Григорьеву. После сеанса художник собрался уходить, и Айседора спросила его, не желает ли он остаться на обед.
— И вы тоже должны остаться у нас, Дужй. Я не знаю, что у нас есть.
Возможно, что и ничего. Понимаете, я должна кухарке 600 франков. Мы питаемся за
ее счет уже целую неделю!
Позже, когда вошла горничная постелить на стол
скатерть, какую в прежние времена Айседоре стыдно было бы увидеть на столе своих
служанок, столь помятой и пятнистой она была, позвонили в дверь. Вскоре в
небольшой гостиной, соединенной со столовой, было Устроено срочное совещание.
Айседора выглянула из-за двери и попросила гостей извинить ее четвертьчасовое
отсутствие.
Через полчаса она появилась вновь с множеством свертков. За ней шел ее секретарь, также нагруженный цветами, бутылками и свертками. Пятнистая скатерть, мятые салфетки и полупустая бутылка несвежего пива были убраны со стола. Стол был вновь накрыт прекрасной клетчатой скатертью, новенькой, прямо магазина, и такие же салфетки были разложены Местам. Гвоздики были поставлены в вазу в центре стола. И из кухни явился бульон, который был началом трапезы.
Затем прочие пакеты были развязаны и разложены на блюда. Там был чудовищных размеров омар, два больших приготовленных краба, салат и ранняя клубника. Было там также тушеное мясо с гарниром из тушеных же овощей, что составило вместе с бульоном оригинальную композицию. Чтобы запить все это, имелись четыре бутылки натурального шампанского, которое хоть и стоит всего лишь десятую часть от цены марочного шампанского, часто на вкус столь же хорошо, объяснила хозяйка.
Пока поглощение пищи шло своим чередом, была дана и разгадка этого пира. Секретарь целый день рыскал в поисках денег и ухитрился выжать из одного из должников танцовщицы что-то около 300 франков, ничтожную часть его долга. Айседора получила эти деньги как раз перед обедом и, вспомнив, что пригласила в гости Григорьева и Дужи, а продуктов, соответствующих ее запросам, на самом деле не было, она тут же выскочила из дома и вызвала такси. На небольшую сумму, переданную ей секретарем, она ухитрилась купить новую скатерть, полдюжины салфеток, гвоздики, омара и крабов, клубнику и вино. Только осознание того, что у нее остается всего несколько франков в оплату за обратный путь на такси, удержало ее, сказала она, от покупки целой жареной утки или страсбургского печеночного паштета.
Своему брату Рэймонду, который пришел спустя некоторое время и взирал с почти пуританским неодобрением на смеющихся участников пира, Айседора предложила клешню омара.
— Я не ем мяса,— коротко сказал он.
— Но это же не мясо, Рэймонд. Это плод. Плоды моря! Плоды моря!— повторяла она, со смехом глядя на выражение лица своего непонятливого братца.
Глава XXIII (стр. 126)
После своего первого
выступления в «Трокадеро" 27 мая Айседора устроила прием для нескольких своих
близких друзей — небольшой группы артистов и поэтов. Русскому поэту это общество
пришлось не по вкусу, и он удалился наверх в свою комнату. Позже, когда кто-то
играл сонату Бетховена, он ворвался туда с дикими глазами и взъерошенными
золотыми волосами и заорал по-русски: «Банда надутых рыб, грязные половики для
саней, протухшие утробы, солдатское пойло, вы разбудили меня!»
И, схватив канделябр, он швырнул им в зеркало, которое посыпалось на пол. Несколько мужчин постарались справиться с брыкающимся неистовым мужиком , а один из слуг позвонил в ближайший комиссариат. Вскоре прибыли на велосипедах четверо ажанов и вынесли Есенина, тихо бормочущего: «Хорош полиция. Идти с вами!» (в оригинале на ломаном французском).
На следующее утро Айседора, по совету своих друзей, занялась хлопотами о перевозке своего мужа из полицейского участка в психиатрическую больницу. Друзья Есенина говорили позже, что танцовщица позволила бросить своего несчастного мужа в простой сумасшедший дом. Но, принимая во внимание, что эта психиатрическая больница была чрезвычайно дорогим частным заведением, расположенным в Сен-Мандэ, на окраине Парижа, и что среди многих ее знаменитых пациентов в тот момент был Пьер Луис, автор «Афродиты», такое обвинение следует признать абсурдным и лживым. Поведение Айседоры, при всей сложности ее отношений с Есениным, характеризовалось преданностью, терпимостью и великодушием в любви.
Поскольку ее личную жизнь все еще тщательно раскапывали назойливо-любопытные репортеры и выставляли напоказ в своих бульварных листках, Айседора не осталась безмолвной, как сделали бы многие на ее месте. Вот письмо, написанное ею в ответ на особенно оскорбительную статью, вышедшую из-под пера хорошо известного белоэмигрантского русского автора и опубликованную во французской газете «Л'Эклер» («Молния»).
«Сэр,
Г-н Сергей Есенин и я желаем.заявить протест против лживой статьи,
опубликованной господином Мережковским в «Эклере» от 16 июня.
Господин
Мережковский утверждает:
Ложь 1-я.
«Г-н Сергей Есенин и г-жа
Айседора Дункан были высланы из Америки и затем из Франции». Это ложь Мы не
только не были изгнаны из Америки, но мои семь представлений в Карнеги-холл
всякий раз собирали аудиторию из 4000 восторженных зрителей, которые
аплодировали мне и кричали «браво» по полчаса после окончания программы,—
энтузиазм, редко встречающийся в Америке. В чем тогда заключается наша
депортация?
Ложь 2-я.
Наша «депортация из Франции», в то время как мы
живем очень счастливо в нашем доме.
Господин Мережковский далее пишет по
поводу моего искусства, что мои усталые ноги забавляли публику «Трокадеро».
На это я только могу ответить, что я никогда не стремилась позабавить
публику; мое единственное желание — заставить ее почувствовать то же, что
чувствую я сама. И иногда мне это удается. Но мои ноги не суть мое главнейшее
орудие, так как, не будучи ни акробаткой, ни танцовщицей, я имею претензию быть
артисткой. И даже будь я безногой, я все еще могла бы творить мое искусство.
Ложь 3-я.
Господин Мережковский осмеливается утверждать, что
мой «юный супруг» бьет меня. Счастье для господина Мережковского, что его
защищает его преклонный возраст, иначе Есенин заставил бы его проглотить эти
слова. Есенин говорит: «Он старый, старый. А не то он бы у меня ответил за свои
оскорбления».
Ложь 4-я.
Господин Мережковский говорит, что во время
спектакля в «Трокадеро» я назвала Ленина ангелом. На самом деле я называла
ангелом Есенина, ибо он человек, которого я люблю. Я не говорила о Ленине, хотя
если бы мне пришлось говорить о нем, я бы сказала: «Он — человек гениальный», но
я все же никогда не называла его ангелом.
Более того, я вообще не
занимаюсь политикой.
Во время войны я танцевала «Марсельезу», потому
что я чувствовала, что это путь, ведущий к свободе. Сегодня я танцую под звуки
"Интернационал" потому что я чувствую, что это гимн Будущему и Человечности.
Я отправилась в Москву, увлеченная великой мечтой артистки об
устройстве школы на тысячу детей; после годовой работы я чувствую, что мне
удалось посеять там немного радости и добра, и только с учетом этого я в своих
выступлениях упоминаю о поэте и о маленьких детях, которые голодают.
В «Нувель ревю» от 15 мая 1923 года г-н Бриан Шанинов пишет:
«В настоящее время, после смерти Александра Блока, который умер в 1921 году, Есенин, несомненно, самый знаменитый, если не величайший, поэт в России. Этот молодой человек исполнен природной силы». Таков поэт, которого господину Мережковскому хотелось заклеймить, назвав его «пьяным мужиком».
Эдгар Аллан По, гордость американской поэзии, был запойным алкоголиком. А что можно сказать о Поле Верлене, Бодлере, Мусоргском, Достоевском и Гоголе, скончавшихся в сумасшедшем доме? И все же они создали бессмертные гениальные творения.
Я прекрасно понимаю, что г-н Мережковский никогда не смог бы существовать вблизи подобных людей,— талант всегда возмущается гением. Во всяком случае, я желаю г-ну Мережковскому весьма мирной старости в буржуазном приюте и почетных похорон с черными плюмажами и наемными плакальщиками в черных перчатках.
Что до меня, я лучше дам сжечь себя заживо на костре в Москве, и чтобы тысячи детей плясали вокруг с пением «Интернационала».
«Россия возродится»,— пишет Мережковский. Неужели он не знает, что Россия как раз возродилась — первое чудо со времен Иисуса Христа?
И это возрождение не только России, но и всей земли, и человечества, и будущего.
Айседора Дункан».
Через некоторое время после ее второго представления 3 июня, которое было менее успешным, чем первое, Айседора решила, что ничего не остается делать, кроме как распродать обстановку на улице деля-Помп, сдать дом на длительный срок и вернуться в Россию с Есениным, уже вышедшим из психиатрической лечебницы. Вся мебель была продана с минимальным учетом ее художественной ценности. И продана-то в основном для того, чтобы оплатить счет на три тысячи франков, ежедневно предъявляемый назойливым кредитором-портным, который еще до поезда в Америку сшил кое-что из одежды для поэта, а также несколько платьев и костюмов для нее: ее друг Пуаре специально сделал для них эскизы — чтобы носить в России. Дом был освобожден и сдан другому довольно сомнительному русскому, и Айседора со своим мужем отправилась в Москву через Берлин.
(стр. 129)
http://forum.esenin.ru/viewtopic.php?p=22587
http://s47.radikal.ru/i116/1201/56/40753323c73c.gif
*