begin ` go to end

З.Сагалов, С.Филатов
Айседора Есенина

премьера в мае 2000 г. театр «У камина Анны Макагон» в помещении Центрального дома журналистов г.Москва
Айседора – Засл. арт. России А.Макагон
Есенин – артист театра им. Маяковского К.Константинов
В спектакле звучит музыка Ф.Листа – Liszt Concertos for piano №1,2
№7 Consolation in E-dur (начало+продолжение)
№ 8 Trauerode
II – 2,30 тема судьбы – 4,45
9,00 – 10,20
I – 4,45 – 5 – 7,27

Комната Айседоры. Звучит музыка (тема 1 № 7). Фортепиано. Кресло. Кушетка. Небольшой стол. Два стула. На столе и на фортепиано свежие цветы в вазах, ноты, книги, шампанское, водка, бокалы и стаканы. На стене большое овальное зеркало.

Входит Дункан с книгой в руках. Музыка умолкает.

Дункан – Кра-сни кэ-рэн-даш – (бросает книгу на стол) – Кра-сни кэ-рэн-даш. Я устала от этих занятий… Эта добрая женщина, которая согласилась учить меня русскому языку, не может понять, что мне необходимо другое… Она была потрясена, когда я откровенно сказала ей: “Лучше бы вы научили, что мне нужно сказать красивому молодому человеку, моему мужу, когда мне хочется его поцеловать… и… и все такое в этом роде”. (Смеётся)… (Берёт книгу, читает). Звучит музыка (тема 1 № 7).

- Льюб-лью тье-бья.. – (подходит к зеркалу, любуется собой, кончиками пальцев трогает себя за лицо, поправляет прическу, одежду) – Есенин.. Есенин… Счастье мое… Любовь моя… Я готова целовать следы твоих ног. Судьба моя! Я благодарна тебе за этот подарок. – (на шаг отходит от зеркала, затем снова возвращается, поворачивась у зеркала) – Я красива… Привлекательна… И достаточно молода… – (берет со стола ноты и подходит к фортепиано, садится).

- Это играет мама… Она только пришла после уроков. Кое-как накормила нас, села за старенькое пианино. И все уже забыто, кроме волшебных завораживающих звуков. И душа взлетает ввысь – туда, где птицы и облака. Слушать эту музыку, просто сидеть и сушать нельзя. Ее надо танцевать. – (танцует, останавливается, музыка умолкает)

- (печально) Мое тело… Мой нежный инструмент. В нем уже нет прежней энергии, легкости, как когда-то, в юности, когда казалось, что я способна летать…(танцует).

- Одна старая дама, увидев наши домашние танцы, посоветовала маме показать меня известному в Сан-Франциско преподавателю…

- Встаньте на пальцы ног, – сказал он мне.

- Зачем?

- Это красиво, это возвышенно. Если вы не чувствуете это, вам никогда не стать танцовщицей… Итак, первая позиция. Готовы? Плие, релевэ, и -раз – и – два.

- Это неестественно, неудобно, это противно природе! – воскликнула я и после третьего урока покинула танцкласс навсегда. Я еще не знала, каким должен быть мой танец, но чувствовала его в себе, как могучую и прекрасную силу, и была уверена, что он не будет похож на эти гимнастические упражнения: и -раз, два, три. Ни за что!..

- Счастье мое, где ты? Птица моя, моя фортуна. Я готова бежать за тобою – только зови! Бежать, падать, подниматься, карабкаться, только бы не упустить бесценного дара судьбы.

- Мамуля, родненькая, уедем из Сан-Франциско! Поверь в меня, мама. Я хочу танцевать, я буду танцевать! Ты еще будешь гордиться своей Айседорой. Все, все зависит от твоего ответа. Уедем? Да? Сегодня, сейчас, сию минуту!

- Ветер странствий сорвал два листочка, закружил их, понес в неведомую даль…

- Чикаго. У нас двадцать пять долларов и обручальное кольцо моей бабушки. Надев короткую греческую тунику, я танцую перед владельцами всех театральных заведений города.

- Очень, очень красиво, – говорят они, но эти танцы не для нашей публики. В отчаянии я пришла к менеджеру увеселительного заведения “Мейсоник Темпл”. С толстой сигарой во рту, в шляпе, надвинутой на один глаз, он мрачно взирал на маленькую девочку, которая танцевала под звуки “Песни без слов” Мендельсона. Когда я закончила, он несколько минут молча глядел на меня. Потом процедил сквозь зубы:

- Танцевала бы что-нибудь веселенькое, с перцем, я бы, так и быть, рискнул.

- Как это – с перцем?

Он расхохотался.

- Ну что-нибудь эдакое, с юбками, разрезами и прыжками. Поняла? То, что нравится публике.

Я возмутилась. Но вспомнила маму, остатки томатов в консервной банке, неоплаченный счет за гостиницу…

- Хорошо! Я согласна! Будут Вам разрезы и прыжки! И перец тоже будет!

Всю ночь мама шила мне безобразно вульгарный костюм.

Когда я пришла к толстяку-менеджеру, оркестр был уже наготове. Музыканты лихо заиграли какой-то пошленький танчик. Какая мерзость! Но отступать некуда! Какой-то бес вселился в меня. Я дергалась и кривлялась, а про себя кричала: Вот тебе перец! Вот тебе разрезы и прыжки с юбками! Толстый боров! Получай !

Выронив изо рта сигару, директор протягивал ко мне свои толстые волосатые ручищи.

- О’кей, моя крошка! Великолепно. Пятьдесят баксов в неделю, годовой контракт! Начинаешь завтра!

Успех был просто бешеный. У нас появились деньги. Но вскоре, к великому удивлению директора, я отказалась…

Начались скитания из одной танцевальной труппы в другую.

- Маэстро, умоляю Вас, выслушайте меня. Вы величайший артист, но Вашему искусству не хватает античного танца. Я принесу его Вам. Он – во мне. Этот танец родился у Тихого Океана, в горах Сьерра-Невады, в поэмах Уитмена. В этом танце будет жить вечная душа природы!

- Мне повезло. В одном из эпизодов спектакля “Сон в летнюю ночь” я оставалась на сцене одна. Как я ждала этого момента! Танцевала так самозабвенно, что раздался шквал аплодисментов. Меня не отпускали со сцены, театр бушевал…

- О, судьба моя! Тогда ты была благосклонна ко мне! Я впервые ощутила счастье!

- Когда же я, наконец, выскочила за кулисы в своей белой тунике с крылышками феи, в восторге от первого в жизни настоящего успеха, маэстро… Он учинил мне такой разнос! Кричал и топал ногами:

- Что ты себе позволяешь? Здесь не мюзик-холл!

- На что я спокойно ответила: “Мистер Дейли. Зачем Вы меня держите. То, что я умею и хочу делать, Вам не нужно”…

В тот же вечер я покинула эту труппу…

- Мне часто казалось, что я невезучая. Вечно на распутье. Без денег, без постоянной работы. Но я не сдавалась, никогда не сдавалась…

Европа… Париж… Лондон… Первая любовь… Известность… Я стала знаменитостью… Но я – одинокий листок, гонимый озорным ветром по всему миру. И вот Россия… Приятно быть знаменитостью… Почему человеку всегда хочется большего, чем он имеет?…

(Музыка приглушенно – тема 2 № 8)

- Судьба моя! Ты здесь… Ты со мной… Я преклоняю перед тобой колени в благодарности за все, чем ты меня одарила… И осмеливаюсь просить, просить только одного… Подари мне его любовь!..

- Я жду его. Он обещал вскоре быть… Жду с трепетом и волнением…

Я счастлива?.. Может быть моя птица счастья – лишь призрак, который нельзя удержать? Но лишь почувствовать чарующий ветерок от ее нежных крыльев… (Музыка умолкает).

Голос Есенина – Не гляди на ее запястья,

Из плечей ее льющийся шелк.

Я искал в этой женщине счастья…

Дункан – Россия, странная бедная Россия. Но, кажется, только здесь я могу достигнуть осуществления своей мечты… Все время, проведенное здесь, с множеством сомнений и страданий, наверное, будет стоить всего остального в моей жизни, взятого вместе…

Голос Есенина – № 37 Я не знал, что любовь зараза.

Я не знал, что любовь чума.

Подошла и прищуренным глазом

Хулигана свела с ума…

Дункан – Я задыхалась от счастья. Я забыла обо всем, кроме тебя, Есенин. Есенин! Это спасательный круг, брошенный мне судьбой. Моя лебединая песня. Знал ли он, что между нами пятнадцать лет?.. Но в день нашего брака я стала моложе на целых шесть… Нет, мне было в этот день восемнадцать… Есенин привез меня в кафе поэтов “Стойло пегаса”. Было много интересных молодых людей, целая гора цветов. Мы пили шампанское и шумно смеялись. Тосты следовали один за другим так, что скоро все немного опьянели. Глаза Есенина сияли счастьем. Но среди улыбок и приветствий я ловила на себе косые взгляды. Слышала за спиной ехидный шепоток. (Смеётся). Наверняка говорили: “Женился на ее славе и богатстве!”, “У нее золотой дворец в Париже и миллионы в швейцарском банке!”

Ни золотого дворца, ни миллионов у меня, к сожалению, нет. Библиотека, мебель, все мое имущество расхищено, на деньги в банке наложили арест. Но все считают меня миллионершей. И это мне нравится…

(Шумно вбегает Есенин).

Есенин – (кричит издали) Изадора!!!

Дункан – Есенин! (по английски) – Он пришел!

Есенин – Изадора! (обнимает ее, целует).

Дункан – О, мой ангел!

Я сегодня влюблен в этот вечер,

Близок сердцу желтеющий дол.

Отрок-ветер по самые плечи

Заголил на березке подол.

И в душе, и в долине прохлада

Синий сумрак как стадо овец,

За калиткою смолкшего сада

Прозвенит и замрет бубенец.

Дункан – (говорит по английски) Ангел! Ангел!

Есенин – Золотая у меня голова? Черт! Чего скажешь? Золотая?

Дункан – Золотая голофа! Ангел! Тшорт!

Есенин – Сегодня у меня самый счастливый день. Вы думаете кто сейчас перед вами? Думаете поэт Сергей Есенин? Перед Вами женатый человек. Я теперь не Есенин. Моей женой стала божественная Изадора Дункан! А фамилия моя теперь Есенин-Дункан. Как? Звучит?

Дункан – Есенин-Дункан. Дункан-Есенин… Сере-жья, ты вьеришь (по английски) судьба?

Есенин – Судьба? Судьба говоришь? Да…Да.. Она есть… У каждого своя… От нее не отмахнешься… Старая карга с ужасным, морщинистым лицом и колющим взглядом всегда за твоей спиной. Она всякий раз больно хватает за пятки, когда пытаешься убежать от ее ненавистной опеки, толкает в спину своей крючковатой клюкой туда, куда ей заблагорассудится, и ты бежишь, спотыкаешься, падаешь, разбивая в кровь лицо и руки, совершая то, что противно твоей природе, твоей душе… Она смеется… Ты слышала как она смеется?… Все напрасно, от нее, как от своей тени, не убежишь…

Я целую синими губами
Черной тенью тиснутый портрет…

Впрочем, все пустое… (Идет к фортепиано). Сыграй мне Изадора!

(Дункан играет, он садится рядом с ней, сбивает музыку “Собачим вальсом”, оба смеются. Есенин встаёт).

Есенин – Вот оно, глупое счастье!

С белыми окнами в сад.
По пруду лебедем красным
Плавает тихий закат.
Где-то за садом несмело,
Там, где калина цветет,
Нежная девушка в белом
Нежную песню поет.

Дункан – (Ласкает его, целует).

Есенин – Довольно, довольно. (Будто что-то вспоминает). Мне нужно сейчас уйти… Я, я скоро буду… Скоро буду… (уходит).

Дункан – (огорченно) Буду…

Ушел, снова убежал куда-то. Исчез, как пар в морозном воздухе… (нежно) Сережа… Он как ребенок… Все русские странные…

- Помнится лет десять или пятнадцать тому назад, во время моих гастролей в Москве я была немного увлечена Константином Станиславским. Мы часто встречались с ним вечерами после спектаклей и репетиций, говорили об искусстве, о Гордоне Креге. В одну из таких встреч я взглянула на его прекрасную статную фигуру, широкие плечи, черные волосы, лишь на висках тронутые сединой и в сердце моем вспыхнуло чувство. Когда он собирался уходить, я положила руки ему на плечи и, притянув его голову к своей, поцеловала его в губы. Он с нежностью вернул мне поцелуй. Но принял крайне удивленный вид. Когда я попыталась привлечь его ближе, он отпрянул и, недоуменно глядя на меня, воскликнул: “Но что мы станем делать с ребенком?”

- С ребенком! С каким ребенком? – спросила я.

- Да, разумеется, с нашим ребенком!… Видите ли, – глубокомысленно продолжал он, – я никогда не соглашусь, чтобы кто-то из моих детей воспитывался вне моего надзора, а это оказалось бы затруднительным при моем настоящем семейном положении.

Его необычайную серьезность пересилило мое чувство юмора, и я разразилась смехом. Он скорбно посмотрел на меня и быстро вышел из комнаты. Я долго смеялась, но после была раздосадована и даже рассержена на него… Все русские странные… И эта страна…

-У меня большие надежды на Россию. В этот момент она проходит через болезненный период, но я верю, что она сможет стать Храмом для Художников и Духа… Я сегодня здесь для маленьких детей, которые в будущем станут лучше каждого из нас… Я не изобрела мой танец, Он существовал до меня, но он лежал спящим, Я всего лишь обнаружила и пробудила его… Когда я говорю о моей школе, люди не понимают, почему я не желаю платных учеников. Я не продаю свою душу, не хочу богатых учеников. У них есть деньги, но они не нуждаются в искусстве.

Танцевать – это жить. И то, чего я хочу, – это школа жизни для тех, кто будет после нас. Они будут убеждены, что наибольшее богатство человека – это его душа и воображение…

Существует, вероятно, и другая жизнь, помимо той, которой мы живем. Жизнь духа. Она не подвластна разуму. Оттуда исходят наши чувства, наши сокровенные желания, наши истинные представления о мире, наши тревоги…

Когда мне предложили подписать контракт о работе в России, я ответила, что не хочу слышать о гонораре за мою работу. Я хочу студию, дом для меня и моих учеников, простую еду, простые туники и возможность показывать наши лучшие работы. Я устала от буржуазного коммерческого искусства. Грустно, что я никогда не могла нести свой танец людям, для которых он предназначен. Вместо этого я вынуждена была продавать мое мастерство по пять долларов за место в зале.

Я устала от современного театра, который больше подходит на публичный дом, чем на священный храм, и где художники, которые по праву должны занимать наивысшие места, зависят от интриг торговцев, продающих их слезы и их бесценные души за один вечер.

Я хочу танцевать для простых рабочих людей, которым нужно мое искусство, но у которых никогда нет денег, чтобы прийти и увидеть меня.

Здесь, в России я хочу танцевать для них, зная, что я обрела зрителей не в результате изощренной рекламы, но потому, что они действительно хотят иметь то, что я могу им дать. И мне ответил Луначарский: ”Приезжайте в Москву, Мы дадим Вам школу и тысячу учеников. Вы сможете воплотить Вашу мечту на высоком уровне”.

Как же я могла не согласиться? Моя мечта получила шанс воплощения.

И как стали меня отговаривать! “Посмотрите, что они делают. Еды в России настолько не хватает, что большевики режут четырехлетних детей и развешивают их за конечности в мясных лавках”. Говорили такие ужасные вещи, что как только поезд миновал красный флаг на границе, меня не удивило бы, если бы огромный большевик в красной фланелевой рубахе, с черной бородой и с ножом в зубах появился, чтобы изнасиловать меня, мою ученицу Ирму и горничную Жанну, и затем перерезал бы наши глотки в качестве вечернего развлечения. Мы настолько были убеждены в этом, что дрожали от волнения и были, вероятно, несколько разочарованы, когда этого не произошло… И вот я здесь… Здесь нас не изнасиловали. Но здесь голод, грязь, крысы, клопы, хаос и,.. и прочие, даже элементарные неудобства.

Я обнаружила, кстати, что человек, называющий себя коммунистом индифферентен к жаре, или к холоду, или к голоду, или к другим лишениям. Как христианские мученики древности, они живут столь погруженными в идеи о всеобщем равенстве и светлом будущем, что просто не замечают этих вещей…

Москва – чудесный город… Часовой Кремля, курносый мальчик в фуражке с красной звездой, долго и внимательно рассматривал мой пропуск, подписанный министром Луначарским. Затем наколол его на штык и взял под козырек. Я улыбнулась ему и вошла в Кремль. Луначарский серьезно сказал своему адьютанту : ”Установить для Дункан и ее ученицы два полных, каких-то совнаркомовских пайка”. Пайка!? Я тут же попыталась вмешаться. – “Спасибо, мне не нужно пайка, ничего не нужно. Я готова есть хлеб и соль, только дайте мне тысячу мальчиков и девочек из самых бедных семей – и я сделаю Вам из них грациозных людей, достойных новой эпохи. И ничего, что вокруг бедность и голод. Мы будем танцевать!” Глаза Луначарского весело блеснули за стеклышками пенсне: “Будем танцевать товарищ Дункан, непременно будем!” “Товарищ Дункан” – непривычно и странно прозвучали для меня эти слова. Леди, мисс, синьора, фрау… Как только не обращались ко мне в разных странах. Товарищ! Так назвали меня впервые. А моих питомцев стали называть смешным словом “дунканята”. Мы выступали с концертами перед шахтерами Донбаса, перед моряками “Авроры”, во многих больших и малых русских городах. А потом – Москва.. Большой театр. Вдруг аплодисменты, просто овация. Еще до начала концерта. Не понимаю в чем дело? Вижу ко мне быстро подходит Луначарский. “Ленин пришел, Айседора! – шепчет он мне на ухо, – держитесь”! Я танцевала как никогда. Я превратилась в пламя радости, в пылающий факел, зовущий людей к свободе! Я и мои питомцы танцевали под пение всего зала. Вместе со всеми пел и Ленин… Это был грандиозный успех моей школы… Мне передали от Ленина цветы… Дети были счастливы. Мои милые “дунканята”…. Мои дети… Мои дети…

Мои Дидра и Патрик!… Где вы?… Почему… За что?…

“Мамочка, смотри – сейчас я птичка и лечу высоко-высоко под облаками. А сейчас я знаешь кто? Цветок. Розочка. Она смотрит на птичку и раскрывается”. Я видела в моей Дидре продолжение самой себя. Когда-то листья пальмы, дрожащие от утреннего ветерка, помогли мне создать один из первых танцев – и свет порхал по моим рукам, кистям и пальцам, будто лучи солнца, ласкавшие листья пальмы.

Патрик тоже начинал танцевать под музыку, которую он придумывал сам. Он никогда не позволял мне учить себя: “Ведь тебя, мама, тоже никто не учил!”… Тот день, самый черный в моей жизни… Накануне кто-то прислал мне книгу в роскошном переплете: “Ниобея, оплакивающая детей своих”. Со смутной тревогой листала я страницы. И вдруг перед глазами возникли слова: “Чтобы тебя покарать, стрелы богов пронзили головы преданных тебе детей”. Что это значит? Предупреждение: Мои малышки! Они во сто крат дороже, чем мое искусство. В тысячу раз сильнее, чем любовь! Они наполняли мою жизнь подлинным счастьем! Но эта книга? Кто и с какой целью прислал ее мне?

Внезапно зазвонил телефон. Я узнала голос Лоэнгрина:

- Айседора! Давай встретимся в городе. Мне так хочется повидать тебя и детей.

Я обрадовалась. Ведь несколько дней мы были в ссоре. Он любит меня! Он хочет видеть наших малышек! Да, да, я еду!

И тут няня сказала: ”Собирается дождь. Не лучше ли оставить детей дома?”

Сколько раз, точно в ужасном кошмаре, я повторяла в памяти эти слова предостережения. Почему я не придала им значения в тот миг, почему?.. На все воля судьбы…

Лоэнгрин встретил нас, мы весело позавтракали в итальянском ресторане: ели спагетти, пили вино, говорили о будущем – “Я построю для тебя новый театр, – сказал Лоэнгрин, – Это будет театр Айседоры”. “Нет, – возразила я, – это будет театр Патрика. Он станет великим композитором, вот увидишь! Он создаст музыку для танцев будущего”.

Мы посадили детей в автомобиль – им нужно было возвращаться домой, Дидра прижалась лицом к стеклу. Я, в шутку, поцеловала ее в губки через стекло. Оно было холодным…

Проводив детей я поехала в студию. Пианиста еще не было. Надев белую тунику, я ходила по залу, ела конфеты и думала: “Я самая счастливая женщина в мире. Я молода, знаменита, у меня чудесные, талантливые дети. У меня будет театр, свой театр. Исполнится мечта моей жизни!

И в эту минуту вбежал Лоэнгрин. Лицо его было искажено ужасом.

- Айседора! – крикнул он и задохнулся. – Наши дети… Они погибли… (Музыка – тема 2 № 8 (32 – 9,00-10,20 до конца)

- Помогите, помогите!… Почему? За что? Сережа, мой Сережа… Помоги!…

(Свет постепенно гаснет)

КОНЕЦ ПЕРВОГО АКТА

Второй АКТ.

Интерьер комнаты меняется. У стены чемоданы. На столе большой пакет. Шкатулка. В вазах повядшие цветы. На кресле длинный красный шарф. Тихо звучит музыка – тема 2 №8 ( 31 + 31 + 32). Входит Дункан.

Дункан – Страшные предвестники моего горя возникали в моих снах. То я видела, как снежные сугробы превращались в маленькие гробики. То черные зловещие птицы летали под потолком студии, пугая меня своими жуткими криками. Три сугроба, три черные птицы. Почему три? Только потом я поняла эти знаки судьбы. Есть горе, которое убивает, хотя со стороны кажется, что человек продолжает свою жизнь. Я пыталась спастись бегством от себя, от грызущих голову мыслей, от людей. Я носилась как призрачный корабль по бесконечному океану, меняя города и страны. Ночи я проводила без сна, мучительно ожидая утра. А днем, затворясь от людей, мечтала о наступлении ночи. Я заплывала далеко в море, так далеко, чтобы не хватило сил вернуться. Но какая-то неведомая сила подталкивала меня к берегу.

Как-то в серый осенний день, в Италии, бродя по дюнам, я внезапно увидела впереди себя детей. Моих малышек! Они шли, взявшись за руки. Дидра! Патрик! Не уходите! Это я, я! Безумная, я бросилась за ними, но они побежали вперед. Я кричала, звала… Через мгновение две маленькие фигурки растворились в прибрежном тумане. Страх овладел мной – я схожу с ума?..

Я упала навзничь на сырой песок и зарыдала. Вдруг чья-то рука коснулась моих волос. Я вздрогнула. Передо мной сидел незнакомый смуглый молодой человек в грубой крестьянской одежде. А я смотрела на него безумными, полными слез глазами: “Спаси меня! Спаси мой рассудок! Да, да обними меня, крепче! Подари мне ребенка, маленького ребенка, понимаешь, Бамбино”!… С того дня я больше никогда его не видела. Кто он? Откуда? Я даже не спросила его имени… Это не имело значения… Мой малыш!.. Мой Бамбино! Мальчик. Я родила мальчика… Но через несколько часов судьба отняла его у меня. Ей было мало двух моих малюток… И снова все рухнуло в бездну… Теперь уже трое: Дидра, Патрик, Бамбино взявшись за ручки и, улыбаясь, звали меня за собой… Три белых сугроба… Три, три, три… Сережа!… Где ты? Помоги… (Музыка умолкает)

Нет, не нужно плакать, я уже не плачу… Все хорошо. Для скорбной Ниобеи жизнь еще может быть прекрасной. Он скоро придет…

Прошла всего неделя, как мы вернулись из этой злосчастной поездки по Америке и Европе. Есенин сильно изменился ко мне. Видит Бог, я хотела спасти его, спасти для мира… И для себя…

До нашего брака я, как известная актриса, всегда старалась быть в центре общества. Дипломатические приемы, балы… Во время нашей поездки я везде была с Есениным. Вокруг нас было много репортеров, писателей, издателей, всегда гомон, шум, суета. Он нравился всем, его чудные волосы, прекрасные синие глаза. Они восхищались его природной красотой и разглядывали, словно диковинную экзотичную куклу. Он замыкался от этих взглядов, настораживался от непонятных ему восклицаний и постепенно доходил до истерического испуга, подогреваемого щедрым водопадом предлагаемого спиртного, которое он вливал в себя бокал за бокалом, чтобы как-то снять с себя это страшное напряжение. Он не понимал ни одного слова и тревожным взглядом метался по глазам людей, что-то громко говоривших в наш адрес. Его лицо, какое-то время державшее неестественную улыбку, постепенно мрачнело, он все чаще пригублял бокал и, наконец, не выдерживал. Он бледнел, становился озлобленным, как Демон. Это невозможно было скрыть. Поэтому в Америке его называли “Белый Демон”. Он такой мнительный! Порой ему казалось, что над ним смеются, издеваются, оскорбляют. Дойдя до такого состояния, он часто спешил уйти. У него очень нежные руки, но в такие минуты он хватался за меня своими пальцами, как клещами, и нервно шептал: “Домой Изадора. Домой Изадора!”

Однажды, когда я должна была дослушать традиционные любезности в нашу честь, он так сильно потянул меня за платье, что вырвал из него целый лоскут. Все были крайне удивлены таким поступком моего русского мужа. Я, разумеется, попыталась шутить, а Сергей еще больше разозлился, и мы быстро ушли.

(Входит Есенин, медленно, пошатываясь)

Дункан – Есенин!!! (бросается к нему, он отстраняет ее, наливает водки и пьет, садится).

Дункан – Я вспоминаль наш гастроль: Нью-Йорк, Берлин, Париж…

Есенин – В твоем Нью-Йорке мне больше всего понравилась обезьяна у одного банкира. Стервец такой, в шелковой пижаме ходит, сигары курит и к горничной пристает. Все другое смутно помню… М-да… Удивить хотели машинами, мостами, цивилизацией. Пустое это. Цивилизация есть, а души-то нет. Помню еще, как границу переехал, все плакал, плакал, землю целовал, как рязанская баба. Разные бывают болезни, есть такие, что не вылечишь ни водкой, ни временем. Застрял в памяти случай. Ехал в поезде из Тихорецкой в Пятигорск. Вдруг слышу крики, выглядываю в окно: за паровозом, что есть силы скачет маленький жеребенок, так скачет резво, во всю прыть, будто хочет поезд обогнать. Да быстро выбился из сил и стал отставать. А я долго смотрел из окна, пока не скрыл его черный дым паровозный… Защемило тогда сердце… Конь стальной победил коня живого… Понимаешь ты? Больно, грустно и тоскливо за уходящее, милое, родное (плачет).

Дункан – (ласкает его) Ль-юб – лю тье-бя.

Есенин – Уйди. Отстань (наливает, пьет).

Дункан – Есенин силь-ный! Силь-ный!

Есенин – Да, Есенин сильный… Было мне года три с половиной, когда дядья мои посадили меня на жеребца, да пустили галопом. Испугался тогда, безумно вцепился в холку, но удержался. А как дядя Саша плавать меня учил. Отвозил на середину речки и бросал в воду, как щенка. Я барахтался изо всех сил, захлебывался, а он все говорил: “Ну, стерва! На что ты годишься?” Стерва у него было ласкательное слово. Но так научился держаться на воде, что потом, на охоте, заместо собаки ловко плавал за утками, которые дядя Саша подстреливал. Я сильный…

Дункан – Есенин силь-ный!.. Тчорт!

Есенин – Тоска! (Быстро встает, пошатываясь подходит к чемодану, открывает его ключами, достает вещи, заворачивает их в газету).

Дункан – (жалобно) – Ухо-дьишь?

Есенин – Надо. Скоро буду.

Дункан – (пытается ласкать его) Буду..

Есенин – Отвяжись. Тошно.

Дункан – Тошь-но.

Есенин – Дура! (уходит)

Дункан – Ушел, опять ушел… (нервно ходит по комнате, останавливается).

Я знаю… Я знаю, что период мучительного счастья будет коротким, что жизнь моя с Есениным будет в се более драматически неустойчивой, что рано или поздно этот бешеный и гениальный ребенок, отвергнет, возможно в зверской форме, мою искреннюю любовь. Я в любую минуту жду этого и понимаю, что наши две жизни, несмотря на все их различия, нельзя разделить без трагедии. (Садится за стол, открывает большой пакет, вынимает кипу газет, журналов, пробегает их глазами).

У-фф! (возмущенно) Что! Это слишком! (читает) “Стареющая танцовщица”…(читает дальше) “Босые ноги несколько массивны и полны в коленях” – У-фф – (читает дальше) “Прозрачный хитон на немолодой женщине… отсутствие бюстгальтера”… (читает дальше) “Уже нет прежней динамики, ее танец все более приближается к пантомимическому действию…. природная грация…. позы поистине… перебежки и прыжки с выбрасыванием полных ног”…. Дилетанты! Они не понимают сути моего искусства! А этот старик, Горький! Писатель. Мне перевели потом его слова: “Ее танец – борьба возраста и желания тела, стареющая, оплывающая Айседора.” Что он может понимать? Просто я ему не понравилась. Крестьянский мужик, что он видел? Таким не понять дух античного танца и танца будущего… Эти буржуазные писаки, они зарабатывают деньги на перетряхивании грязного белья, на чьем-то несчастье, на слезах, вот и ковыряют своими бестыжими перьями, как грязными пальцами, в судьбах людей, и чем более талантлив человек, тем грязнее пальцы этих мерзавцев, тем больше их желание запачкать тебя. Для них нет ничего святого. У них нет совести. (Швыряет газеты в угол).. Вранье!..

Есть люди, которые понимают мое искусство. Я храню статью Эрнста Ньюмена по поводу моих гастролей В Лондоне в 1921 году. (открывает шкатулку, достает листок, читает, тихо звучит музыка – тема 1 – №7 “То, что она демонстрирует нам, – это некий вид скульптуры в движении. Представьте себе дюжину выразительных статуй, изображающих основные фазы отчаяния, – позы, жесты, выражения лица в момент, когда каждая из этих фаз достигает своей максимальной интенсивности. Затем представьте себе несколько сотен статуй, безупречно прекрасно представляющих любое из мгновений медленного перемещения между этими основными фазами, – и вы получите искусство Айседоры Дункан. Душа упивается этой бесконечной последовательностью прекрасных линий и поз. Она, кажется, передает свою магию выразительной пластики даже тканям, с которыми она работает. Ее секрет, насколько мы можем постигнуть, заключается, по-видимому, в волшебном сообществе каждой клетки ее мозга с каждым движение ее лица и всех частей тела… Она демонстрирует подлинный экстаз движения, наслаждение диким полетом сквозь пространство и, вдруг, внезапное прекращение физического движения производит ошеломляющий эффект, которого Бетховен и Вагнер всякий раз добиваются не столько своей музыкой, сколько паузами в ней”. (Музыка умолкает)

(складывает листок обратно, смотрит на разбросанные газеты)

Оплывающая Айседора..?! Чушь!..

Вранье!.. Больше половины вранья… Красота тела в его естественности. Это нужно понимать!.. И чувствовать… Нет динамики… Пантомимическое действие… Так мог написать человек совершенно не сведующий в понятии танцевальной экспрессии, которая является стержнем моего искусства. Все вздор, ложь… Один только зритель, его восторженные глаза, его рукоплескания – единственный критерий моего успеха!.. Борьба возраста и тела!… Все рушится. И я ничего не могу сделать. От судьбы уйти…

Школа, о которой я так долго мечтала, с которой связывала так много прекрасных планов, едва существует. Чтобы сорок прекрасных детей могли учиться, необходимо как-то зарабатывать деньги на дрова, на питание и прочее. Советские министры обманули меня, предоставив бесплатно только помещение для занятий, но я не сдамся, я решила, если это необходимо танцевать по всей России, по просторам Сибири, чтобы продолжать обучение русских детей, моих “дунканят”…

С ним что-то случилось. Уже за полночь, а его нет. Опять напоили и он где-нибудь заболел, попал в аварию… Нет, нет! Так больше продолжаться не может. Это конец! Это выше моих сил. Мне необходимо уехать. Я уеду. Я уезжаю… На Кавказ, отдохнуть хотя бы на остаток лета, сегодня же (начинает упаковывать чемодан).

Боже мой, ни одной ночной сорочки! Где мои платья? Мои вещи? Это он!!. (раздраженно) -Это он!. Мои вещи в его чемоданах под замками. Ему было мало моих денег, моих подарков. (Пытается открыть чемодан Есенина, подбирает ключи), Все равно открою! Путь он грозиться застрелить того, кто прикоснется к его драгоценным чемоданам.

(В комнату быстро входит Есенин). – Серь-ежа?!. Серьежа, где ты бил? Изадоре грустно. Грустно.

Есенин – Погоди, не до тебя!..

Дункан – Я тебе в тья-гост, Есенин, скажьи?

Есенин – Да, да! (подходит к своим чемоданам).

Дункан – А ты… все дни любьил Айседора? Не лги! Не тебе не Айседора.

Есенин – Изадора, чортова дочь, дьяволица! Была страсть, а потом все прошло, сгорело. Слепой был, понимаешь? Разные мы с тобой, чужие.

Дункан – Есенин! Не надо говорь-ить это. О, ноу, не уходи, не уходи. (говорит по английски) Стой. Не пущу. Не уходи. Я люблю тебя. Дорогой мой. Не оставляй свою Айседору.

Есенин – Излюбили тебя, измызгали -

Невтерпеж.

Что ж ты смотришь синими брызгами?

Иль в морду хошь?

Чем больнее, тем звонче, то здесь, то там.

Я с собой не покончу.

Иди к чертям.

К вашей своре собачьей

Пора простыть.

Дорогая, плачу.

Прости. Прости…

Дункан – Золотая голофа!

Есенин – Дура… (раздраженно) Ты ни хрена не понимаешь о чем я пишу…, почему я пишу! И не поймешь… Тебе не нужны мои стихи…, как и им всем.. этим… там! Вам нас не понять…, нашу душу.

Дункан – (Улыбаясь, подходит к Есенину, садится перед ним на колени, ласкает его ноги).

Есенин – (Успокаиваясь) – Да и я не понимаю твои танцы… Хотя иногда забавно. А, порой, будоражит, наводит на мысль… Но всех приводит в восторг твоя босоногая беготня, трепет развивающихся одежд, всплески кричащих и плачущих рук… (Раздражаясь) современно…, необычно… Пусти меня! (Толкает ее и отходит).

Дункан – (жалобно) Серь-жь-я.

Есенин – (опустошенно) Дай что ли водки.

Дункан – (спешно подходит к столу, наливает)

Есенин – (раздраженно) В стакан!…

Дункан – (жалобно) Серь-жь-я… (наливает, подносит).

Есенин – (уныло) Тоску залить… (выпивает).

Сыпь гармоника Скука, Скука..
Гармонист пальцы льет волной.
Пей со мной, паршивая сука,
Пей со мной….

Не понять… Не понять… И тебе я не нужен… Так, для забавы диковиной. Нет Америка, нет Европа, маловато ваше колечко обручальное для души русской…

Дункан – (обнимает и ласкает его) Зала-та-йя го-ла-фа… Льюб-лю…

- Я те-бе в тья-гост, Есенин, скажьи?

Есенин – Да, да!

Дункан – (протягивает ему новый номер журнала с его портретом)

Есенин – Что это? А-а! (довольный своим изображением). Что здесь пишет твоя американская сволочь? Переведи… Только правду… правду!

Дункан – Бле-ста-тье-льная Айседора Дункан со свойим мужьем, молодым боль-шевь-итск-ом пой-этом Есениным…

Есенин – Сволочи! Я – Есенин – я поэт, а не твоя моська! А ты! Ты просто плясунья, каких много. Люди могут восхищаться тобой, даже плакать. Но ты умрешь, и о тебе никто не вспомнит! Несколько лет в вся твоя мировая слава пройдет как пепел по ветру.

Дункан – Есенин! (что-то говорит по английски). Ты дразнишь миня.

Есенин – Стихи будут жить вечно, тем более такие, как мои.

Дункан – (что-то говорит по английски)

Есенин – Тьфу! Нет ни тебя, ни твоей красоты!

Дункан – Есенин, скажьи. Did you love me?

Только не лги! Не Есенин, не Айседора.

Есенин – Изадора, чортова дочь! Была страсть, а потом все, сгорело. Слепой был, понимаешь? Разные мы, чужие. И стихи мои для тебя, тарабарщина.

Дункан – Замолчи, Есенин! Не надо говорить это. О, нет, не уходи, не уходи. Стэй! Донт гоу! Ай лав ю. Ты мой. Ай нид ю. Ай имплоу ю! Ай лав ю. Ай эм сорри.

Есенин – Излюбили тебя, измызгали -

Невтерпеж.

Что ж ты смотришь синими брызгами?…

(роется в чемодане, собирается уйти)

Дункан – Сережья, донт гоу, Ай лав ю!

Есенин – Да пошла ты…. (берет чемодан)

Дункан – (хватает чемодан, он раскрывается, вещи падают на пол)

They are my chouse, my dresel. Это мое… Ю ар крези! Все мое. Своличь!

Здесь мое платье! (выхватывает из чемодана, они тянут платье в разные стороны)

Есенин – Ты сама мне его подарила, в Париже для моей сестры!

Дункан – Нет, неправда (вырывает платье и бросает в свой чемодан) А это, это для Ирмы. Своличь.

Есенин – (поспешил закрыть чемодан).

Дункан – (строго) Сергей. Если уйдешь, это конец. Я уезжаю, Кавказ. Долго мучить. Все.

Есенин – (смеясь, заворачивая одежду в газетный сверток) Куда ты без меня (пытается уйти).

Дункан – (хватает плетку) Стоп! Стойять! Стойять. Своличь! (бьет плеткой вокруг себя, и наступает на него)

Есенин – (хватает ее за руки, борется, он отнимает плетку, она вырывается) Ты сумасшедшая! Ни на шаг меня от себя не отпускала, Дрянь! К каждой юбке ревновала! А ребенка мне родить не смогла! Пустая ты внутри. Все вы пустые, иноземцы, один лоск сверху.

(смотрит на плетку презрительно) Не удержишь.. Душе противно…(бросает плетку, собирается уйти).

Дункан – Ты к ней! Своличь!.. Я убию ее!..

Есенин – Посмотри на себя! Ты – старуха. Выдра. Дрянь!… Дура набитая… (берет сверток вещей, закрывает чемодан на ключ). В огород бы тебя – на чучело, пугать ворон! (уходит).

Дункан – (садится на чемодан, плачет… раздраженно) Дерзкий!.. Дерзкий… Бандит!… Страна бандитов и хулиганов… (подходит к зеркалу) Я люблю его? (пристально рассматривает себя) Он уйдет… Совсем… Это твой последний удар? Дай знак.. как прежде…Ведь хватит… Сколько можно… Молчишь?

(Затемнение. Звучит музыка – тема 2 № 8- 32).

Два луча света.

Дункан (актриса) – Утром 28 декабря 1925 года русского поэта Сергея Есенина не стало… Его нашли мертвым в пятом номере Гостиницы “Англетер”. Все были потрясены трагической смертью Есенина, которая причинила глубочайшую боль людям, знавшим его. У него была молодость, красота, гениальность. Его мятежный дух искал великого, неземного, невозможного.

(Музыка умолкает).

До свиданья, друг мой, до свиданья.
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди…
До свиданья, друг мой, без руки, без слова,
Не грусти и не печаль бровей, -
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно не новей.

Звучит музыка – тема 2 №8 – 32

Есенин (актер) – Через полтора года после смерти Есенина жизнь великой американской танцовщицы Айседоры Дункан трагически оборвалась. 14 сентября (17 августа) 1927 года в Ницце, обернув вокруг шеи легкий длинный шарф, она села в открытый автомобиль. Дункан, улыбаясь, произнесла последние в своей легендарной жизни слова: “Прощайте, друзья мои, я еду к славе!” Судьба уготовила ей страшную смерть. Шарф закрутился вокруг колеса рванувшегося с места автомобиля, и через несколько секунд Айседоры не стало…

(Музыка умолкает).

И знаю я – мы оба станем
Грустить в упругой тишине.
Я по тебе в глухом тумане,
А ты заплачешь обо мне.

(Звучит музыка – тема 1 № 7).

КОНЕЦ

Авторские права © 2013 Сергей Филатов. Мой ирреальный мир..

http://mega-fil.ru/?page_id=369

end ` go to begin