Одинцова. Прощай, моя сказка

begin ` go to end

Елена Одинцова
Прощай, моя сказка

Пьеса написана на основе документальных материалов: воспоминаний, писем, книг. Тем не менее, автор волен, рассказать эту историю так, как ему подсказывает его воображение. В пьесе много стихотворений С. Есенина. Герой объясняется языком своей поэзии, и это правильно, кто сможет сделать это лучше, чем он сам. / На фотографии Сергей Есенин и Айседора Дункан./

Действующие лица:
ОН – Актёр, исполняющий роль Сергея Есенина
ОНА – Актриса, исполняющая роль Айседоры Дункан.

На сцене почти ничего нет. Стулья. Может быть, столик с патефоном. На нём книга, письма, бутылка вина, бокал. Цилиндр и воздушный длинный шарф могут располагаться где угодно: на столике, на стульях, может быть на вешалке, по усмотрению исполнителей. Появляются ОН и ОНА.

ОН. Мы - актёры. Наше ремесло: рассказывать истории.
ОНА. Что для этого нужно? Пустое пространство, которое называется сценой. Зрители. И… немного воображения. В этой истории два действующих лица: великий русский поэт Сергей Есенин…
ОН. И прославленная всем миром американская танцовщица, знаменитая «босоножка», несравненная Айседора Дункан
ОНА. Судьбе было угодно, чтобы они встретились. Они говорили на разных языках и были из разных миров. Встреча была роковой и предначертанной свыше, расставшись, каждый пошёл навстречу собственной гибели.

ОН / обращаясь к ней /. Что остаётся после нас, когда мы уходим?
ОНА /улыбнувшись/. Фотографии…
ОН. Стихи…
ОНА. Голоса…
ОН. Письма…
ОНА. Воспоминания.…/ Начинает звучать музыка. Она возникает словно из небытия. Прислушиваясь./ Музыка- голос вселенной. Его голос тоже был музыкой…

Звучит Шуман « Бабочки». ОНА начинает танцевать, прислушиваясь к музыке, словно пробуя её руками, жестами, пытаясь уловить звуки, прилетевшие из жизни, которой уже нет. ОН наблюдает за ней, повернувшись к публике спиной. Музыка становится громче. Она заливает всё пространство, и вдруг в ней начинает звучать мужской голос. Он тоже словно пробивается из небытия, становится всё громче. И вот уже нет музыки, звучит один голос. Это голос Есенина. Архивная запись. ОН слушает голос, сидя на стуле спиной к публике. В какой-то момент голова его поворачивается на зал, ОН встает и начинает читать./

ОН. Не каждый умеет петь,
Не каждому дано яблоком
Падать к чужим ногам.

Сие есть самая великая исповедь,
Которой исповедуется хулиган.

Я нарочно иду нечесаным,
С головой, как керосиновая лампа, на плечах.
Ваших душ безлиственную осень
Мне нравится в потёмках освещать.
Мне нравится, когда каменья брани
Летят в меня, как град рыгающей грозы.
Я только крепче жму тогда руками
Моих волос качнувшийся пузырь.

Как хорошо тогда мне вспоминать
Заросший пруд и хриплый звон ольхи,
Что где-то у меня живут отец и мать,
Которым наплевать на все мои стихи,
Которым дорог я, как поле и как плоть,
Как дождик, что весной взрыхляет зеленя.
Они бы вилами пришли вас заколоть
За каждый крик ваш, брошенный в меня.

ОНА. Ранней весной 1921 года, на зареве большевистского горизонта, над морем крови и слёз, появился беспечный образ легкомысленной Айседоры Дункан.
ОН. Луначарский поместил несколько статей о великой танцовщице, которая приносит русскому пролетариату бесценный дар своего искусства.

ОН явно поддразнивает её. ОНА берёт шарф, накидывает его на плечи. Отвечает с жаром, потому что теперь она – Айседора.

ОНА. Я в самом деле верила, что на земле каким-то чудом создано идеальное государство. Прощай, неравенство, несправедливость и животная грубость старого мира, сделавшие мою мечту о школе танца несбыточной! Я бывала в России несколько раз с гастролями до революции. Меня познакомили со Станиславским. Это был бог. Я уговорила его пригласить в художественный театр Гордона Крэга, он ставил Гамлета. Крэг был моим мужем…Давно…Он - гений!

ОН надевает цилиндр и становится Есениным. Выходя вперёд и парируя ей в лицо.

ОН. Я – гений. Есенин – гений…Гений – я! А Крэг – дрянь. Адьё! /приподнимает цилиндр/
ОНА. /Смеясь над его ревностью, выхватывает из его рук цилиндр и надевает себе на голову/. Адьё! /повернувшись к публике./ В Москве мне предоставили особняк на Пречистенке, и я открыла школу танца для пролетарских детей. /Обращаясь непосредственно к зрителям./ Do you speek English? Yes? /С улыбкой вглядывается в лица, продолжает на русском языке./ Дети, я не собираюсь учить вас танцам. Вы будете танцевать, когда захотите и так, как вам подскажет ваше желание. Я просто хочу научить вас летать, как птицы, радоваться, как радуется бабочка или лягушонок в росе, дышать свободно как облака, прыгать легко и бесшумно как кошка.…/Обращаясь к нему./ Переведите!
ОН. /Играет роль переводчика/. Дети, товарищ Изадора вовсе не собирается обучать вас танцам, потому что это пережиток гниющей Европы. Вас научат махать руками, как птицы, ластиться в виде кошки, прыгать по-лягушачьи, в общем, и в целом, подражать жестикуляции зверей.
/ обращаясь к ней / Йес?
ОНА /хохочет/. It,s fine! Я не признаю никаких школ! Классический танец- это противоестественно! Балет несёт фальшивые позы и уродливые движения. Ходит ли кто-нибудь в жизни на пуантах или поднимает ногу выше головы?! / Пытается вывернуть ноги по первой позиции./ Всё это неестественно и, следовательно, некрасиво и надуманно. Мой танец- это импровизация под музыку. У кого я училась?
У Терпсихоры!

ОНА, танцуя, приближается к нему. ОН сидит на стуле и с каким-то недоумением, словно это происходит не с ним, произносит в зал свои слова.

ОН. С детства болел я мукой слова, хотелось высказать своё и по- своему. Знаешь, кто я? Я - божья дудка.
ОНА / надевает ему цилиндр и, словно эхо, повторяет его слова, повернувшись лицом к залу/. Божья дудка. /Касается рукой его волос./ За-ла-та-я го-ло-ва. Жизнь- это встреча.
После выступления меня привезли к художнику Якулову. Какой-то человек с криками: «Где Дункан? Где Дункан?» - промчался по коридору и бросился к моим ногам.
До самой смерти я помнила, как его голубые глаза смотрели в мои, и одно было желание - укачать его, чтобы он отдохнул, мой маленький золотоволосый ребёнок.
/ Коверкая слова/ Аньгель. /Глядит ему в глаза./ Шорт!
ОН / встаёт и начинает с вызовом читать стихи /:
Если волк на звезду завыл,
Значит, небо тучами изглодано.
Рваные животы кобыл
Чёрные паруса воронов.
Слышите ль? Слышите звонкий стук?
Это грабли зари по пущам,
Вёслами отрубленных рук
Вы гребётесь в страну грядущего.
Кто ты? Русь моя, кто ты? Кто?
Чей черпак в снегах твоих накипь?
На дорогах голодным ртом
Сосут край зари собаки.
/Срывается. Обращается к публике, указывая на Дункан./ Она же чёртова дочь, иностранка. Ей стихи мои тарабарщина…Я по глазам её вижу. Слов-то русских плясунья не понимает.
ОНА /коверкая слова/. Сергей Александрович! Лублу тибья. Езенин – аньгель!
ОН/продолжает читать, упрямо, со страстью/:
Никуда не пойду с людьми,
Лучше вместе издохнуть с вами,
Чем с любимой поднять земли
В сумасшедшего ближнего камень

Буду петь, буду петь, буду петь!
Не обижу ни козы, ни зайца.
Если можно о чём скорбеть,
Значит можно чему улыбаться.
Все мы яблоко радости носим
И разбойный нам близок свист.
Срежет мудрый садовник Осень
Головы моей жёлтый лист.
В сад зари лишь одна стезя,
Сгложет рощи октябрьский ветр,
Всё познать ничего не взять.
Пришёл в этот мир поэт.

ОНА, пока он читал, вслушивалась, как заворожённая, в какой-то момент взлетели её руки, она поднялась и стала двигаться, следуя за ритмом стихотворения.

ОНА. Я не понимаю по-русски, но я слышу, что это музыка, и что стихи писал гений. /Обращаясь к публике./ Мы будем выступать вместе. Он один заменит древнегреческий хор. Слово поэта и танец! Мы покорим весь мир! /Подходит и обнимает его./
ОН. Сплетни. Одни недоумевают. Другие хохочут. Есенину – 26. А Дункан?
ОНА. Для нас женщин возраст не главное в любви. Мы ведь, дорогой друг, в этом не так примитивны, как вы, мужчины. / Устраивает что-то вроде шоу или аукциона./
Крандиевская - Толстая писала, что Дункан было лет сорок пять, и в её отношениях к Есенину чувствовалась трагическая алчность последнего чувства. Друг Есенина, Мариенгоф /насмешливо/ А-на-толь называл меня «пятидесятилетней красавицей с крашеными волосами». В Москве меня прозвали …
ОН. …Дунька-коммунистка!
ОНА. …И врали, что мне за шестьдесят! /Публике./ Кто больше? /Торжествующе./ Пятнадцать лет разницы – так говорю я!
ОН /ей/.Худощавый и низкорослый
Средь мальчишек всегда герой,
Часто, часто с разбитым носом,
Приходил я к себе домой.
И навстречу испуганной маме
Я цедил сквозь кровавый рот:
«Ничего! Я споткнулся о камень,
Это к завтраму всё заживёт».
И теперь вот, когда простыла
Этих дней кипятковая вязь,
Беспокойная, дерзкая сила
На поэмы мои пролилась.
Золотая словесная груда,
И над каждой строкой без конца.
Отражается прежняя удаль.
Забияки и сорванца
Как тогда я отважный и гордый,
Только новью мой брызжет шаг…
Если раньше мне били в морду,
То теперь вся в крови душа.
И уже говорю я не маме,
А в чужой и хохочущий сброд:
«Ничего! Я споткнулся о камень,
Это к завтраму всё заживёт!»

Сначала он читает стихи шутливо, словно успокаивая её, но потом приходит в ярость, протестуя против непрошенного вторжения в личную жизнь. Подходит к столику, наливает в бокал вина, выпивает, и ложиться прямо на стулья, накрыв лицо цилиндром.

ОНА. Никогда не выходите замуж за поэта. Поэты отвратительные мужья и плохие любовники, уж поверьте мне. Хуже даже, чем актёры, профессора, цирковые борцы и спортсмены. У поэтов одни словесные достижения. И большинство из них, к тому же, пьяницы, а алкоголь, как известно, враг любовных утех.
ОН /парирует/. Никогда ни одного стихотворения в нетрезвом виде Есенин не написал. А женщины не играли в его жизни большой роли.
ОНА. О-о!
ОН. Слава была ему дороже жизни
ОНА. Я знала, что такое слава. Мировая слава. Искусство — это туман — дым — ничто... Искусство — это черное, негр любви. Если бы не было любви — не было бы искусства.
ОН. Ты – просто танцовщица. Люди могут приходить и восхищаться тобой, даже плакать. Но когда ты умрёшь, никто о тебе не вспомнит. Через несколько лет твоя великая слава испарится. И никакой Изадоры! /Делает насмешливый жест, как бы развеяв её прах на четыре стороны./ А поэты продолжают жить. Стихи тоже продолжают жить. Такие стихи, как мои, будут жить вечно.
ОНА. /Эти слова задели её за живое. Говорит публике./ Скажите ему, что он не прав. Скажите ему, что он не прав! Я дала людям красоту. Я отдавала им душу, когда танцевала. И эта красота не умирает. Она где-то существует… Красота, не умирай! /Садится рядом с ним, сама на грани слёз./
ОН /ласково, но с лёгким презрением/. Эх, Дунька! /Хлопает её по спине./
ОНА /извиняясь перед публикой/. Это он не со зла. Когда он пьёт, то совсем теряет рассудок, и считает меня своим самым большим врагом. /Чертит в воздухе рукой./ Зеркало! /Поднимает руку, сжимая пальцы./ Кусочек мыла! Пишу по-русски. /Чертит в воздухе невидимые буквы./ Я лу-блу Е-зе-нин.
ОН /подхватывает игру и тоже пишет в воздухе/. А я нет
ОНА /стирает его рукой невидимые буквы/. Перед отъездом в Берлин он стёр эти фразы и написал: «Я люблю Изадору». /Смеясь, отходит от него./

ОН /говорит, мучительно пытаясь разобраться в самом себе/. Была страсть, и большая страсть. Целый год это продолжалось, а потом всё прошло и ничего не осталось, ничего нет. А какая нежная она была со мной, как мать. Она говорила, что я похож на её погибшего сына. /Протестуя и доказывая./ Она не старая, она красивая, прекрасная женщина. Но вся седая под краской, вот как снег. Она настоящая русская женщина, более русская, чем все там. /Мотает головой куда-то в сторону, продолжает тихо, но твёрдо./ У неё душа наша. Она меня хорошо понимала.

ОНА включает патефон, несколько секунд слушает музыку, это танго. Затем подходит к нему и приглашает его на танец. Следующий диалог они оба произносят, танцуя и дурачась.

ОНА. Русские - необыкновенные люди! Россия - необыкновенная страна! Русская революция — самая великая революция на земле... Я хочу жить и умереть в России... Я хочу быть русской... Я счастлива любить Есенина! Я хочу, чтобы весь мир склонился перед Сергеем Александровичем Есениным. Есенин — великий поэт, он — гений! /Ему/ Я покажу тебе мир. /Какие-то реплики она говорит ему, другие – публике./ Пришлось расписаться в загсе, чтобы не было неприятностей за границей. Свадьба! Принимаем подарки – тарелки, кастрюли, сковородки! Первый раз в жизни у Изадоры законный муж.
ОН. А Зингер? Знаменитый Зингер - «швейные машины»,/поясняя публике/, от него у Дункан были дети, погибшие в автомобильной катастрофе.
ОНА. Зингер? Нет!
ОН. А Гордон Крэг?
ОНА. Крэг? Нет!
ОН. Д.Аннунцио?
ОНА. Нет! Нет! Нет!.. Серёжа первый законный муж Изадоры. Теперь Изадора – русская толстая жена.
ОН. /Публике/ Пристала, липнет как патока. /Добродушно/ Она баба добрая. Чудная только какая-то. Не пойму я её.
ОНА /в пику ему цитирует чьё-то мнение/. Айседора вообще была женщина со странностями. /Остановилась и удивлённо сказала следующие слова, словно до неё только сейчас дошёл их смысл./ Я всегда выступала против брака, и – вот! Перед отъездом в Россию, гадалка в Лондоне нагадала, что я выйду замуж.
ОН /надевает цилиндр и решительно выходит вперёд/.
Устал я жить в родном краю
В тоске по гречневым просторам,
Оставлю хижину мою,
Уйду бродягою и вором.
Пойду по белым кудрям дня
Искать убогое жилище.
И друг любимый на меня
Наточит нож за голенище.
Весной и солнцем на лугу
Обвита жёлтая дорога,
И та, чьё имя берегу,
Меня прогонит от порога.
И вновь вернусь я в отчий дом,
Чужою радостью утешусь,
В зелёный вечер под окном
На рукаве своём повешусь.
Седые вербы у плетня
Нежнее головы наклонят.
И необмытого меня
Под лай собачий похоронят.
А месяц будет плыть и плыть,
Роняя весла по озёрам,
А Русь всё так же будет жить,
Плясать и плакать под забором.
/Звучит музыка. Это фокстрот. ОН резко отходит к столику, берет письмо, читает./ Письмо Мариенгофу. «Изадора – прекраснейшая женщина, но врёт не хуже Ваньки. Все её банки и замки, о которых она нам пела в России – вздор. В Берлине адвокат дом её продал и заплатил ей всего 90 тысяч марок. Такая же история и в Париже. Имущество её, библиотека и мебель, расхищены, на деньги в банке наложен арест.»
ОНА /не придавая значения его раздражению/. Деньги несут с собой проклятие. И люди, которые обладают ими, не могут быть счастливыми даже в течение 24 часов. /Берёт стул, смотрит на него./ Продана вся мебель. /Хохочет./ Что будем сегодня есть? Эту софу? /Дурачась, показывает на него./ Или этот книжный шкаф?
ОН /стараясь скрыть раздражение/. Том своих стихов продал издателю Гржебину. Мой цилиндр и сшитое берлинским портным манто привели русскую эмиграцию в бешенство. Все думают, что я приехал на деньги большевиков, как чекист или агитатор.
ОНА. Господин Мережковский назвал Есенина пьяным мужиком, а про меня писал, что я продалась большевикам. Я хорошо понимаю, что этот господин не мог бы жить с такими людьми, потому что таланты всегда в страхе перед гениями. Несмотря на это, я желаю господину Мережковскому спокойной старости в его буржуазном убежище и респектабельных похорон среди чёрных плюмажей катафальщиков и наёмных плакальщиков в чёрных перчатках.

Ложится на стулья в «позе трупа», сложив руки на груди. ОН подходит к ней, ему надоели шутки.

ОН. У меня нет визы. Въезд во Францию невозможен. Советский брак не признают.
ОНА /весело/. Выхожу за него замуж второй раз! /Внезапно её настроение меняется, она резко отходит в сторону./ После очередной ссоры, уезжаю в Париж.
ОН./ С досадой. / Ну и катись, старая карга!
ОНА. Вдруг получаю от него телеграмму.
ОН. Изадора дарлинг браунинг Сергей любишь меня моя дарлинг скури скури.
ОНА /с внезапной тревогой /. Расшифровываю: «Изадора! Браунинг убьёт твоего дорогого Сергея. Если любишь меня, моя дорогая, приезжай скорее, скорее.» /Кричит./ Нет! Я тут же ему всё простила. Заложив за 60 тысяч три бесценных картины Карьера, выехала в Берлин. О, эти чёртовы машины! Мне всегда с ними не везло! Первая сломалась под Страсбургом, вторая встала посреди дороги, третья была без фар, последняя врезалась в кучу камней, но я летела, как сумасшедшая. /Подходит к нему./ О, эти чёртовы машины! /Ему./ Я приехала.
ОН. Видели ли вы,
Как бежит по степям,
В туманах озёрных кроясь,
Железной ноздрёй храпя,
На лапах чугунный поезд?
А за ним
По большой траве,
Как на празднике отчаянных гонок,
Тонкие ноги закидывая к голове,
Скачет красногривый жеребёнок?
Милый, милый, смешной дуралей,
Ну куда он, куда он гонится?
Неужель он не знает, что живых коней
Победила стальная конница.
Неужель он не знает, что в полях бессиянных
Той поры не вернёт его бег,
Когда пару красивых степных россиянок
Отдавал за коня печенег. /Снимает с себя цилиндр, это отказ от игры. Берёт книгу, читает./ Горький писал: «Есенин читает потрясающе. Даже не верилось, что этот маленький человек обладает такой силой чувства, такой совершенной выразительностью. Читая, он побледнел до того, что даже уши стали серыми. Рыдать хотелось. Сергей Есенин не столько человек, сколько орган, созданный исключительно для поэзии, любви ко всему живому и милосердия, которое – более иного – заслужено человеком. /Подчёркнуто равнодушно./ И ещё более ощутима стала ненужность скучнейшего города Берлина, Кусикова с гитарой, Дункан с её пляской.»

ОНА подходит, не веря своим ушам, берёт у него из рук книгу, читает дальше, не в силах удержаться от комментариев.

ОНА. «Пожилая, отяжелевшая, с красным некрасивым лицом, она металась по сцене, как будто ей было холодно и она хотела согреться.» Да! Горький – джентльмен! Он добавил: «За этими словами не скрыто ничего обидного для женщины, они говорят только о проклятии старости»
ОН /пытается её остановить/. Изадора!
ОНА /продолжает цитировать/. Эта знаменитая женщина, прославленная тысячами эстетов Европы, рядом с маленьким, как подросток, изумительным рязанским поэтом являлась совершенным олицетворением того, что ему было не нужно. /Переведя дух, говорит в зал./ А что вы знаете о любви, господа судьи? Как говорят у русских? Чужая душа – потёмки.
ОН. При каждом моём несогласии – истерика!
ОНА. Эгоист, самовлюблённый, ревнивый, злой! ОН. Стерва! ОНА. It,s for good luck! ОН. Правильно! В рот тебе гудлака с горохом! Что же вы черти не пьёте, не пляшете, не поёте: многие лета многолетней Айседоре, тудыть её в качель!!! /Швыряет стул./
ОНА /в ярости/. Ты разбил зеркало! Я вызвала полицию! ОН. Когда я с Кусиковым сбежал от тебя и окопался в пансионе на Уландштрассе, ты объехала за три дня все пансионы, ворвалась ночью с хлыстом и устроила погром! Перебила всё! ОНА. Да! Я перебила всё, что можно было перебить! А ты спрятался за гардеробом! И я сказала: «Покиньте немедленно этот бордель. Следуйте за мной!» Счёт, предъявленный мне отелем, был ужасен, но я расплатилась. Я не понимала твои стихи, но когда Элленс закончил французский перевод твоей поэмы «Пугачёв» и прочитал её нам, я тут же попросила тебя прочесть «Пугачёва» по-русски. "Какой стыд для меня, когда я увидел, как он читает! И я посмел прикоснуться к его поэзии!" Так сказал Элленс, услышав тебя. Я не понимала твои стихи, но я знала кто ты.

После бурной сцены оба выдохлись. Сидят, не глядя друг на друга. После паузы, он говорит горько и насмешливо, с каждой фразой распаляясь и доходя до юродства.

ОН. Ну, куда же нам с такой непристойной поэзией. Это, знаете ли, невежливо, так же как коммунизм. Приехали в Америку. Здрасьте! Все газеты в заголовках: «Великая Изадора и её молодой муж». Поэт-с! Несравненная Дункан и с ней Сергунька Есенин! Ой! А кто это? Какой-то русский поэт!
ОНА /извиняясь за него/. У нас, в Америке, актриса должна бывать в обществе. Конечно, я приезжала с Серёжей. Вокруг много разговоров, шума…Но он не понимал ни одного слова на английском, кроме «Есенин». Ему всегда казалось, что над ним издеваются, его оскорбляют. Нас чествуют, а он: «Изадора, домой!» Мы уезжали ни с того, ни с сего. В отеле он хватал меня за горло и кричал…
ОН /кричит/. Правду! Что говорила обо мне твоя американская сволочь!

Оба резко поворачиваются лицом друг к другу. Стоят молча. Он, чеканя каждое слово, читает ей в лицо стихи. Это плевок каждым словом. Она выдерживает до конца.

ОН. Сыпь, гармоника. Скука…Скука…
Гармонист пальцы льёт волной.
Пей со мною, паршивая сука,
Пей со мной.
Излюбили тебя, измызгали-
Невтерпёж.
Что ж ты смотришь так синими брызгами?
Иль в морду хошь?
В огород бы тебя на чучело,
Пугать ворон.
До печёнок меня замучила
Со всех сторон.
Сыпь, гармоника, сыпь, моя частая.
Пей, выдра, пей.
Мне бы лучше вот ту, сисястую,-
Она глупей.
Я средь женщин тебя не первую…
Немало вас,
Но с такой вот, как ты, со стервою
Лишь в первый раз.
Чем больнее, тем звонче,
То здесь, то там.
Я с собой не покончу.
Иди к чертям.
К вашей своре собачьей
Пора простыть.
Дорогая, я плачу,
Прости… Прости…
/Садится на стул. Потух. Выдохся. Прячет лицо. Серый голос. Говорит очень просто/
Искусство в Америке никому не нужно, настоящее искусство. В страшной моде господин Доллар, а на искусство начихать. Самое высшее: мюзик-холл. Душа, которую у нас в России на пуды меряют, там не нужна. Душа в Америке – это неприятно, как расстёгнутые брюки. Ты себе не представляешь, как я скучал по России. Умереть можно. Знаешь, скука, по-моему, тоже профессия, и ею обладают одни русские./В зал/ Вы думаете, мои стихи нужны? Поэзия нужна? Луна-парк забавно живёт и без Шиллера. /Ударяет рукой по стулу./

ОНА. По мне пусть он переломает всё в городе, если это доставляет ему удовольствие, но я не хочу, чтобы сломали меня. Я увезла Есенина из России, где условия жизни пока ещё трудные, я хотела сохранить его для мира. Теперь он возвращается в Россию, чтобы спасти свой разум, потому что без России он не может. Я знаю, что очень много сердец будут молиться, чтобы этот великий поэт был спасён для того, чтобы дальше хранить красоту.

ОН /читает тихо, словно прося прощения, но с каждым словом утверждаясь в своей правоте./ Я люблю родину. Я очень люблю родину! Хоть в ней грусти ивовая ржавь.
Приятны мне свиней испачканные морды
И в тишине ночной звенящий голос жаб.
Я нежно болен вспоминаньем детства,
Апрельских вечеров мне снится хмарь и сырь.
Как будто бы на корточки погреться
Присел наш клён перед костром зари.
О, сколько я на нём яиц вороних,
Карабкаясь по сучьям, воровал!
Всё тот же ль он теперь, с верхушкою зелёной?
По-прежнему ль крепка его кора?
А ты, любимый,
Верный пегий пёс?!
От старости ты стал визглив и слеп,
И бродишь по двору, влача обвисший хвост,
Забыв чутьем, где двери и где хлев.
О, как мне дороги все те проказы,
Когда, у матери стянув краюху хлеба,
Кусали мы с тобой её по разу,
Ни капельки друг другом не погребав.
Я всё такой же.
Сердцем я всё такой же.
Как васильки во ржи, цветут в лице глаза.
Стеля стихов злачённые рогожи,
Мне хочется вам нежное сказать… Мне хочется вам нежное сказать… Мне хочется вам нежное сказать… /Растеряно, словно заблудившийся ребёнок, отходит назад./

ОНА./Смотрит на него./ Вот я привезла этого ребёнка на его родину, но у меня нет ничего более общего с ним. ОН. Я говорил ещё в Париже, что в России уйду. Ты меня озлобила, люблю тебя, но жить с тобой не буду. Сейчас я женат и счастлив, тебе желаю того же. Есенин.
ОНА. Враньё. /Тяжело опускается на пол. Сама себе./Я открыла крышку и вдруг увидела, как по стенкам сундука побежал огромный паук. Я так испугалась, сдёрнула туфлю и одним ударом убила его! Это было одно мгновение! И вот я думаю… В этом сундуке, может, родился и годами жил паук. Это был его мир, чёрный и тёмный. Стихии света паук не знал. Его мир был ограничен углами и отвесными плоскостями. Но это была его Вселенная, за которой не было ничего, или было Неизвестное. Паук жил в этом мире, не зная, что весь он – шляпный сундук какой-то Айседоры Дункан, которой взбрело в голову лететь в какой-то Берлин! И вдруг в этот мир хлынуло что-то невиданное, непонятное, ослепляющее! И тут же наступила смерть! Этой высшей неведомой силой, принесшей ему смерть, была я. Тем неведомым в жизни, которое люди принимают за бога. Может, и мы живём в таком шляпном сундуке? Вдумываться в это нельзя – тогда сойдёшь с ума. Если это правда, то Террайль с его Рокамболем и прочим – бледный выдумщик.

ОН. Мне грустно на тебя смотреть,
     Какая боль, какая жалость!
     Знать только ивовая медь
     Нам в сентябре с тобой досталась.
     Чужие губы разнесли
     Твоё тепло и трепет тела.
     Как будто дождик моросит
     С души немного омертвелой.
        Ну что ж! Я не боюсь его,
        Иная радость мне открылась.
        Ведь не осталось ничего,
        Как только жёлтый тлен и сырость.
        Вот и себя я не сберёг
        Для тихой жизни, для улыбок.
        Так мало пройдено дорог,
        Так много сделано ошибок.
        Смешная жизнь, смешной разлад,
        Так было и так будет после.
        Как кладбище, усеян сад
        В берёз изглоданные кости.
        Вот так же отцветём и мы
        И отшумим, как гущи сада…
        Коль нет цветов среди зимы,
        Так и грустить о них не надо.

ОНА /ревниво/. Цикл стихов «Любовь хулигана». Посвящается актрисе Таировского театра Августе Миклашевской! Вся Европа знает, что Есенин был мой муш, и вдруг, первый раз запел про любоф – ей! Нет! Это мне! Там есть плохой стихотворень. «Ты такая ж простая, как все, как сто тысяч других в России». Это – ей!
ОН. У меня ничего не осталось. Мне страшно. Нет ни друзей, ни близких. Я никого и ничего не люблю. Остались одни лишь стихи. Я всё отдал им, понимаешь, всё. Вон церковь, село, даль, поля, лес. И это отступилось от меня.
Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен!
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.

Голова моя машет ушами,
Как крыльями птица.
Ей на шее ноги
Маячить больше невмочь.
Чёрный человек,
Чёрный, чёрный,
Чёрный человек
На кровать ко мне садится,
Чёрный человек
Спать не даёт мне всю ночь.

Чёрный человек
Водит пальцем по мерзкой книге
И, гнусавя надо мной,
Как над усопшим монах,
Читает мне жизнь
Какого-то прохвоста и забулдыги,
Нагоняя на душу тоску и страх.
Чёрный человек,
Чёрный, чёрный!

«Слушай, слушай,-
Бормочет он мне,-
В книге много прекраснейших
Мыслей и планов.
Этот человек
Проживал в стране Самых отвратительных Громил и шарлатанов.

Был он изящен,
К тому ж поэт,
Хоть с небольшой,
Но ухватистой силою,
И какую-то женщину,
Сорока с лишним лет,
Называл скверной девочкой
И своею милою. /Стоит перед стулом, словно видя на нём кого-то. Очнувшись от наваждения, тяжело опускается на стул. Она наливает себе вина, отпивает из бокала./

ОНА. Слышу голоса всех так называемых порядочных женщин: «В высшей степени гнусная история» или «Все её несчастья служили возмездием за её грехи». Но я не считаю, что я грешила. Ницше говорил: «Женщина – это зеркало», и я лишь отражала людей и силы, которые захватывали меня. / Внезапно./ Серёжа, ты не знаешь, как умерла я. / Отпивая из бокала, горько смеётся./Иногда я удивляюсь, почему все люди не пьют, живя в этом ужасном мире./Со вкусом допивает./ Большевики правы. Нет бога. Старо. Глупо.
ОН. Всё от бога. Поэзия и даже твои танцы.
ОНА. Нет, нет. Мои боги – красота и любовь. Других нет. Весь ад на земле. И весь рай. После гибели моих детей, мною владело лишь одно желание: скрыться… скрыться от этого ужаса. И вся моя жизнь являлась лишь беспрерывным бегством от него, напоминая вечного жида и летучего голландца. Самые ужасные дни великого горя наступают не в начале его, но много времени спустя, когда о человеке говорят: «О, он уже успокоился» или «Он уже всё пережил»! И подымая бокал с шампанским, он силится утопить свои невзгоды в забвении…сбыточном…или несбыточном… /Смотрит на бокал, он пуст, переворачивает./ Пусто. Я уехала из России, и о твоей смерти узнала из газет. Через два года ушла я. / Радостно./ У меня была красная шаль с распластавшейся птицей и голубыми китайскими астрами. Я сказала: «Прощайте, мои друзья! Я иду к славе!» и села в автомобиль. Он тронулся. Шаль соскользнула за борт и замоталась в колесо. Смерть наступила мгновенно. Перелом позвоночника. Перебита сонная артерия. Машины. / Легко./ Убили моих детей, добрались до меня. / Звучит музыка, ОНА её слушает, потом начинает с упоением танцевать./ Я танцевала с того момента, как научилась стоять на ногах, и всю жизнь танцевала. Человек, люди, весь свет – должны танцевать! Это всегда было, и будет так! Напрасно только этому мешают. / Снимает с себя шарф и нежно кладёт ему на плечо. Садится спиной к публике./
ОН. Обо мне напишут, напишут! Много напишут! А мою автобиографию – к чёрту! Я не хочу! Ложь, ложь там всё! Любил, целовал, пьянствовал…не то…не то…не то…
/Берёт в руки шарф./ Это подарок Изадоры Дункан. Она мне подарила. Эх, как эта старуха любила меня. Я вот ей напишу…позову.… И она прискачет ко мне, откуда угодно.
ОНА. / Улыбаясь./ Это были лучшие три года в моей жизни, - и все-таки он был совсем шальной.
ОН. Есть дураки, говорят, кончился Есенин! А я напишу… К чёрту!
Дар поэта – ласкать и карябать,
Роковая на нём печать.
Розу белую с чёрною жабой
Я хотел на земле повенчать.
Пусть не сладились, пусть не сбылись
Эти помыслы розовых дней.
Но коль черти в душе гнездились –
Значит, ангелы жили в ней.
Вот за это веселие мути,
Отправляясь с ней в край иной,
Я хочу при последней минуте
Попросить тех, кто будет со мной, -
Чтоб за все за грехи мои тяжкие,
За неверие в благодать,
Положили меня в русской рубашке
Под иконами умирать.
/ Неожиданно – ей. / А знаешь, кого я ещё люблю? Очень люблю. Детей.
ОНА. / Эхом./ Ты был похож на моего Патрика.
ОН. / С отчаянием, но утверждаясь через боль./ Знаешь, почему я – поэт, а Маяковский так себе – непонятная профессия? У меня Родина есть. У меня – Рязань! Я вышел оттуда, и, какой ни на есть, а приду туда же. А у него – шиш! Вот он и бродит без дорог, и приткнуться ему некуда. Хочешь добрый совет получить? Ищи Родину! Найдёшь – пан! Не найдёшь – всё псу под хвост пойдёт! Нет поэта без Родины.
ОНА. / Эхом./ Он так боялся, что будет ей не нужен.
ОН. / Страстно, горько./ Ты понимаешь? То, что я здесь, это не случайно. Судьбу мою решаю не я, а моя кровь. Поэтому я не ропщу. Но если бы я был белогвардейцем, я бы всё понимал. Подлость – вещь простая. А вот здесь… Я ничего не понимаю, что делается в этом мире. Я лишён понимания! / Снимает цилиндр. Кладёт его на стул. /
ОНА. / Спиной к публике, отчуждённо./ 28 декабря 1925 года Сергея Есенина вынули из петли в гостинице Англетер, в том самом пятом номере, в котором три года назад он останавливался с Дункан. Последние стихи, в последний день своей жизни, он написал кровью. Знакомым объяснил, что кончились чернила. Кончились чернила, кончились стихи, кончилась жизнь.… / Смотрят друг на друга. Между ними расстоянье. ОНА, словно пытаясь дотянуться, протягивает руку. / Божья дудка. За-ла-тая га-ла-ва.… Прощай, моя сказка.
ОН. До свиданья, друг мой, до свиданья.
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди.
ОНА. До свиданья, друг мой, без руки, без слова,
Не грусти и не печаль бровей, -
В этой жизни умереть не ново,
Но и жить, конечно, не новей.

Они долго смотрят друг на друга.
КОНЕЦ

Елена Одинцова.
Дом. Адрес: г. Киров, ул. Попова, д. 32, кв. 51
Индекс: 610014
Мобильный 8 912 733 12 73
e mail: ODINCOVAE@rambler.ru
Место работы: Кировский драматический театр.

http://www.proza.ru/2009/03/18/640

end ` go to begin